Отрывки из второй главы книги Льва Ароновича Рыбака
«Леонид Куравлев и его режиссеры»
Актеров порождает публика. Пушкин писал: «Публика образует драматические таланты». Будущие актеры кино выдвигаются из наших, зрительских рядов. Безвестный молодой человек, заглядывающий в завтрашний день или, напротив, беззаботно живущий сегодняшним, обремененный талантом или подстегиваемый самомнением, движимый любовью к искусству кино или побуждаемый случайными обстоятельствами, делает первый шаг — ступает на порог Института кинематографии, откуда начинается путь к экрану.
Призвание в себе разведать нелегко. И нелегко утвердиться в призвании. Даже при благополучном развитии событий, в счастливо сложившихся обстоятельствах, могут пройти годы, пока окажется достигнуто гармоничное согласование склонностей и способностей.
В юные лета Куравлеву не пророчили славу киноактера: ни на роду, ни на лбу у него не было такого написано. Артистами, может быть, не рождаются, но легче становятся, когда в семье поощряют и развивают тягу детей к искусству, к праздничному представлению, к зрелищности. С помощью близких легче составить какое-то представление об актерском поприще. Ничего подобного в детстве и в юности Леня не знал. Его родители жили другими интересами, а если прямо сказать — скудно жили, убого, не до актерских им было увлечений, не до искусства.
Московский школьник Леня Куравлев бегал с приятелями в кинотеатр «Родина», что на Семеновской площади, любил кино, как все мальчишки любят, но не думал, что станет артистом, и даже мечтой такой не тешил себя.
Я спросил Куравлева, какие фильмы ему тогда нравились и, может, наталкивали на мысли о жизни, о себе, пробуждали неясные до срока порывы. Глаза его зажглись воспоминанием, он сказал шепотом, с мальчишеской завороженностью, что очень любил «Большой вальс», безумно любил эту картину. Эту Сказку, добавил он. И даже пропел тихонько: «Это было недавно, это было давно...» Много раз ходил смотреть и каждый раз увлекался так, что не чувствовал вокруг Себя зрительного зала, людей,— будто погружался в сон, был участником волшебного сновидения.
Из сказочного сна возвращался он к себе - на Мееровский проезд. Многолюдный клан Куравлевых, несколько семей, плотно заселял тесную квартиру - обычное коммунальное сообщество в шумном рабочем квартале. В одной комнате обретались Леня и его родители. Годы были послевоенные — долгие, бедным, трудные. Отец Лени, слесарь на авиазаводе, работал старательно, славился высоким мастерством. Жизнь его завершилась трагично: он тяжко заболел, несколько скорбных и безнадежных лет провел в больнице, там и умер. Мать Лени была дамским парикмахером, что в те времена не было престижной и выгодной профессией. Когда мальчику не было и пяти лет, маму его необоснованно арестовали, осудили и выслали, и позже один год он провел с нею на поселении, учился в северном краю, а потом ее реабилитировали, и справедливость, как принято говорить, восторжествовала.
«Это было недавно, это было давно...». В семье Куравлевых — и когда она цела была, и когда рушилась — мечтали только о материальном достатке, жили от зарплаты до зарплаты, а о духовной культуре не было особых забот. Уже обучаясь в Киноинституте, Леня подписался на издание сочинений Достоевского и принес домой первый том — первую купленную им книгу. Диковинке не порадовались: не стоило, говорили ему, на пустое тратиться...
О школьных успехах Куравлев рассказать мне не мог, потому как не было успехов. Не давалась ему математика, да и физика с химией не покорялись. К искусству его и в школе не приобщали, в самодеятельности он не участвовал, творческих способностей в нем не замечали, не благословляли его на актерский труд.
Заканчивая школу, он не знал, куда девать себя. Хотел быть студентом, вообще студентом — где-нибудь. Учиться в каком-нибудь институте, где можно обойтись без точных и естественных наук, спокойно заниматься чем-нибудь другим. Чем именно? Кто знает! Обычно молодые люди, помаявшись в неопределенном положении с аттестатом в руках, уповают на совет, хватаются чуть ли не за любую подсказку. Так оно и тут случилось, двоюродная сестра сказала Лене: «Шел бы ты, брат, во ВГИК, на актерский, там очень хорошо». При поступлении не надо сдавать математику с физикой и химией — вот что значило «там очень хорошо». О призвании не думалось, о профессии не говорилось. Безответственность была совершенной и полной. Леня с первого захода провалился на экзаменах. Он не понравился членам приемной комиссии, это чувствовалось. И резоны отвергнувших Куравлева педагогов актерского факультета были, в общем, понятны. Леня был обыкновенным молодым человеком и выглядел очень заурядно. Его дарование не было очевидно, оно ни в чем не просматривалось. Куравлев сам не знал, есть ли у него способности, и понятия не имел, как себя преподнести.
Случайный абитуриент, Леонид никак не мог доказать, что сможет стать киноактером. Не приняли — пошел работать. Туда, где не требовался актерский талант,— на фабрику мягкой игрушки, расположенную поблизости от родного дома. Но что-то его зацепило и не отпускало: родилась мечта об актерской профессии, потянуло в неведомый кинематограф.
Он отдал мягкой игрушке один год своей молодой жизни. И в следующую экзаменационную страду иному был среди тех, кто штурмовал актерский факультет ВГИКа. Мастерскую набирал Борис Владимирович Бибиков, или Биб, как называли его студенты,— очень известный, очень авторитетный, очень строгий педагог. Возглавляемая Бибиковым приемная комиссия зачислила Куравлева в институт.
«Почему-то приняли»—так выразился Куравлев, когда рассказывал мне о своих университетах. Он искренне недоумевал, с чего вдруг посчитали его пригодным для обучения актерскому делу.
Куравлев приступил к занятиям в институте и вскоре оробел всерьез и надолго. Программой и содержанием его жизни становились актерские этюды, читки, репетиции, показы на учебной площадке. Тут он обязан был развернуться и проявить себя. Но не получалось, ничего путного у него не получалось.
Ему казалось, что он очутился в чужом, в чуждом мире, да ведь так оно, в общем-то, и было. Незнакомая, куда ни ткнись, обстановка, непривычная. Новые, кого ни возьми, люди, непростые. Экзотическая, будоражащая атмосфера творческого вуза, в которой всегда что-то есть от исканий и требований настоящего искусства, а что-то — от жалких и нагловатых претензий на настоящее,— Куравлев не был на это настроен житейскими обстоятельствами прежних лет. Он, как сказал бы любой актер, «был зажат»—да накрепко, будто тисками — и ничего не мог с собой поделать, и никто не мог его расковать-расколдовать.
Куравлева решили отчислить в конце второго курса. А он говорит, что и раньше были все основания указать ему на дверь. Чудом удалось вывернуться: весной первого учебного года Леня подготовил с однокурсницей Танюшей Бестаевой сцену из «Шторма» Билля-Белоцерковского. Бестаева хорошо сыграла спекулянтку, да и он, в общем-то, за компанию, что ли, неплохо показался, а потому на время удержался в институте. Но уже после второго курса ничто не могло его спасти: не шло дело, не шло. Ему предложили проститься с институтом.
Студент, тогда же отчисляемый и на тех же основаниях, был потверже характером: поехал к руководителю мастерской Борису Владимировичу Бибикову выяснять отношения и спорить с судьбой. Дальнейшее стало известно Куравлеву со слов того товарища по мастерской.
Стойкий и добросовестный, но лишенный актерского дарования студент заявил Бибикову напрямик: да, сказал, чувствую, что лицедея-исполнителя из меня не получится, ваше мнение правильно, но я прошу разрешить мне окончить у вас курс, полный курс обучения. Уверен, сказал студент, что, получив актерское образование, я найду, к чему себя применить... В будущем он действительно нашел себе применение: успешно преподает в актерской студии специальный предмет, которым отлично владеет.
Выслушав горячую защитительную речь, опытный и потому, вероятно, усомнившийся в себе Биб сдался и ответствовал так: ладно, господь нам судья, ставлю тебе «тройку» по мастерству и тем самым возвращаю в институт. И тут же вспомнил о Лене: коли так порешим, добавил мастер, надо и Куравлеву «тройку» ставить; иное было бы несправедливо!
А Леня уже распрощался с институтом, с актерской будущностью, с непрочной мечтой, которая, казалось, завела его в тупик. И вдруг официальным обращением из деканата, просьбой зайти, чтобы заново оформить кое-какие документы, ему сообщают, что не все в жизни потеряно. Приезжает он на факультет, идет по коридору — навстречу Биб, собственной респектабельной персоной. Поморщился Борис Владимирович, не обрадованный встречей, остановил растерявшегося Леню и кинул ему: «Заниматься надо, батенька! Ты смотри у меня!» С такой резкостью, с таким гневом были брошены эти слова, что Куравлев сразу понял, как досадует педагог на свое малодушие. По дело было сделано. Во имя справедливости мастер восстанавливал в правах студента, на грядущие успехи которого не имел надежд.
Вскоре начался новый учебный год, и вот тогда, на третьем, значит, курсе, студент Куравлев наконец-то расшевелился.
Занятия на третьем курсе внесли немаловажные изменения в его душевное состояние, но, как прежде, не выявлялись основания, по коим можно было бы судить о его стремлениях и о его возможностях, о его все ближе и ближе подступающей кинематографической судьбе. Какие-то способности наконец проглянули — не соврать, что большие, и не истолковать их как явственные, ориентирующие. Просто-напросто он как-то приободрился, освоился, а потому сумел кое-что выказать. Мольера, к примеру, ставили, он Сганареля играл; увлекся работой, распрямился немного, разошелся. И что-то удалось, Бибиков его похвалил.
Подоспела еще одна удача, покрупнее. Со Светланой Дружининой они показали отрывок из драмы Ибсена. У Куравлева была очень серьезная роль, он готовил ее взволнованно и был счастлив, когда наступил день его торжества: подытоживая результаты студенческих показов на сценической учебной площадке, Борис Владимирович признал, что игра Лени производит сильнейшее впечатление.
Удачно сыгранная роль — немаловажное событие. Студенческое существование Куравлева стало надежнее. Но по-прежнему оставалось неизвестным, какой драматургический материал полнее отвечает натуре Лени,— не открывалась натура.
В течение оставшегося ему в институте срока Куравлев так и не изведал на собственном опыте, что значит исполнить судьбой предназначенную роль, соразмерную способностям, созвучную идеалам. За все время пребывания в учебной мастерской ни он сам, ни кто другой ни разу не почувствовали, что есть у него комедийный талант.
Он рассказывал мне, оценивая прошлое с позиций уже опытного артиста, что Б. В. Бибиков вообще не прилаживал кого-либо из студентов к определенному кругу ролей. Разумеется, мастер понимал, какие роли противоречат возможностям того или иного ученика, удерживал неоперившихся студентов от ложных шагов, но не торопился ограничивать поиски «своей» роли — давал ученикам простор, поощрял желание студентов пробовать себя на разнородном материале. Борис Владимирович, как понимает это сегодня Куравлев, воспитывал актеров в обязательном ощущении правды роли, укреплял это ощущение, неуклонно требуя от студентов, выступающих на сценической площадке, естественного поведения, согласованного с предлагаемыми ролью обстоятельствами.
После третьего курса Леня сподобился сняться и короткометражной картине, созданной для телевидения. «Сегодня увольнения не будет» — так назывался этот телефильм, поставленный студентами режиссерской мастерской М. И. Ромма Андреем Тарковским и Александром Гордоном. Фразу об отменяемом увольнении из расположения воинской части произносил герой Куравлева, участвовавший в разминировании обнаруженного склада боеприпасов. Актеру, понятно, запомнилась эта роль как первая в его актерской биографии, но в работу, которая от него потребовалась, он душу не вложил, так что, строго говоря, не этой ролью началась его истинно творческая деятельность в кино.
Десять лет спустя он сыграет Шуру Балаганова в экранизации л Золотого теленка». На съемках важного кадра, настраивая Леню на минорный лад, режиссер Швейцер (я при том присутствовал) пропоет ему со слезою в голосе: «Позабыт-позаброшен с молодых-юных лет, я остался сиротою, счастья-доли мне нет...» Вот такая, негордая фигура из песни предстает в моем воображении, когда я вглядываюсь в студенческое бытие этого молодого человека. Нет, это не Шура, это Леня: ему в скором временя институт кончать, а он мыкается в преддверии кинематографа, и нет ему доли. Но — чу! Оно все-таки пришло, завидное будущее, придвинулась внезапно. На курс явилась незнакомая женщина (она попала на экзамен по вокалу), уселась в аудитории с разрешения преподавателя и терпеливо слушала зачетное пение, внимательно разглядывая артикулирующих молодых людей, соучеников Лени Куравлева. Он выступал последним. Его сюрпризом был не слишком известный романс Цезаря Кюи. Желая убедительно, по-актерски передать пылкие чувства, якобы обуревающие влюбленного субъекта, персонифицированного в романсе, Леня постарался придумать особую подачу своего номера: сочинил мизансцену, превращая вокальное исполнение в музыкально-драматический эпизод.
Облокотившись на крышку рояля, Леня исполнил романс, демонстрируя ученическое владение мастерством вокала и пластики. Он пел, адресуясь к однокурснице Софико Чиаурели вроде бы как к предмету Поклонения некоего субъекта, изображая откровенный сердечный порыв. И она, добрый товарищ, понимая, что Леня нуждается в поддержке, подыгрывала ему — отвечала милостивым взором.
Поощренный, Леня приналег на синтез исполнительских искусств, расплескался в пении, не забывая о выразительной мимике и о темпераментных, подстать вокальной эмоциональности, жестах. Вообще-то самокритичный, он, возможно, был бы на этот раз доволен собою, если бы не бросил нечаянный взгляд на сидевшую в сторонке незнакомую слушательницу. Он поймал огорошившую его реакцию и оторопел: незнакомка изнывала, плакала, даже стонала тихонько, с великим трудом удерживаясь от громкого смеха. «Я-то пел совершенно всерьез, — пояснял впоследствии артист неожиданный конфуз,— а зритель смеялся: такой эффект давало насилие актера над своей природой».
Насилие над природой. Запомним это.
После экзамена они познакомились. Инициатива принадлежала благодарной слушательнице. Она подошла и назвала себя: Софья Милькина, второй режиссер из съемочной группы Михаила Швейцера. Начиналась работа над фильмом «Мичман Панин», и Милькина пришла во ВГИК посмотреть, что представляет собою новое актерское пополнение, кто может пригодиться на съемках.
Леня привлек ее внимание, она предложила ему прочесть сценарий и обратить внимание на роль матроса Камушкина. Вот эта роль и стала настоящим дебютом Куравлева.
Мне было необходимо в точности установить, что и как разглядела в Куравлеве слушательница романса, и я попросил Софью Милькину припомнить обстоятельства и подробности их первого знакомства, Да, подтвердила она, все так и было: для съемок нужен был молодой исполнитель, чьи данные подходили бы к заведомым требованиям роли Камушкина, удалого русского матроса. Она обратилась за помощью к знакомым педагогам ВГИКа, но те не смогли назвать какого-либо студента с выявившимся комедийным дарованием. Посоветовали пойти на экзамен по вокалу, посмотреть учеников актерской мастерской Бибикова.
Ей указали на молодых людей, толпившихся около аудитории; она углядела среди них человека, который ей никак не подходил, но привлекал внимание своей странностью. Стоял он особняком, у открытой двери пустого пока что класса, и свет оттуда падал на него. От прочих молодых людей, по-актерски щеголеватых и непринужденных, он отличался неавантажностью, блеклостью. Подумалось: а он что тут делает?
Одетый, как прилежный служащий тех лет, в синий шевиотовый костюм, был он высок, но рост почему-то не украшал его, может, потому, что этот человек не казался ловким и хорошо сложенным. Не венчала его молодецкая шапка волос: не блондин и не шатен, он уже заметно лысел со лба, отчего выглядел старше других. Софья Милькина, кинематографист с наметанным глазом, решила, что этот человек не студент и не актер, он, скорее всего, ассистент-преподаватель, а еще точнее, инструктор, из тех, кто «без божества, без вдохновенья» ведет занятия по гражданской обороне или объясняет правила уличного движения, или следит за соблюдением противопожарных мероприятий. Так ей тогда показалось.
Расселись в аудитории, Куравлев поместился где-то сбоку, и она, не удержавшись, спросила у рядом сидящих ребят, кто, мол, там притулился, у стены. Ей ответили: он, дескать, из нашей мастерской, но сами видите — ничего особенного. Пели студенты добросовестно, успешно сдавали экзамен, но не было среди них комедийного актера, и она нетерпеливо дожидалась, когда же иссякнет весь этот вокал. Последним вызвали лысоватого «инструктора»; он заспешил, как на пожар, установил себя перед служителями и — запел. Она пораженно хихикнула, услышав первые трепетные звуки и увидев, что тут же с певцом содеялось. Классический романс, подобающее исполнение которого могло тронуть сердца слушателей проникновенным лиризмом, оказался поводом для бурных излияний. «Ленечка,— рассказывала Милькина,— сотрясался от взлетов собственного голоса, будто задыхался от страсти, и жадным взором впивался в одну из сидящих перед ним девиц. Это было невероятно смешно — и не концертно, не сценически, не актерски, ибо нарочно такое не придумаешь, а житейски смешно». Да, житейски, ибо Куравлев полагал добиться отнюдь не потешного результата.
Комизм, иными словами, рождался незапланированно. Возникал из несообразности. Насилие над природой, что через много лет отмечал и сам артист, было наглядно. И вместе с тем очевидной оказывалась и подлинная природа: энергия заблуждений исполнителя на собственный счет выволакивала на обозрение неистраченную в притворствах душу.
Перед зоркой Софьей Милькиной, находившейся к тому же в ситуации «со стороны виднее», несуразно действовал персонаж, похожий на задуманного матроса Камушкина.
Увидеть Камушкина в Куравлеве было тем легче, что тот, матрос царского флота, должен был по сюжету старательно петь «Боже, царя храни», простодушно и настойчиво прикидываясь верноподданным моряком, пряча истинные революционные настроения и вызывая бесхитростным лукавством улыбку понимания у сочувствующих зрителей.
Веселый и бойкий малый — таким представлялся авторам будущего фильма Камушкин. Леня Куравлее веселостью и бойкостью не порадовал приглядевшуюся к нему Софью Милькину. Ну, может, разыграется; не все ведь наперед поймешь, на то и кинопробы, и работа с режиссером-постановщиком. Как сыграет Куравлев, если поручат ему эту роль, заранее сказать было невозможно. В качестве незадачливого вокалиста он подавал надежды не играя: разладица меж тем, что мнилось певцу, и тем, как спелось, была подлинной неигровой. Могло статься, что по аналогии с непредусмотренным комедийным эффектом удастся в кинокадре предусмотреть и подметить забавные расхождения, контрастные перепады в поведении и в душевном состоянии Камушкина. Он плутоват, — будут думать поначалу зрители. Нет, он искренний, чистосердечный человек, — подумают они же позднее.
Что ж, хороший кинорежиссер и прорывающуюся беспомощность новичка может употребить во благо, исполнителя без помощи не оставит. В описываемой истории работа режиссера с актером была учебно-воспитательной — воспитывался талант, прививались умения. Актерское дарование было необходимо изначально, оно шло в работу: жизнерадостного, деятельного морячка и шельму, чудака, наивного хорошего человека следовало играть, активно участвуя в общем зрелищном представлении.
Студент Куравлев сумел сыграть веселую роль матроса-молодца; успех был полным, лучшего нельзя было желать. А ведь до встречи с профессиональным кинематографом, с режиссером М. Швейцером, со вторым режиссером С. Милькиной он, ничего не загадывавший, нe чувствовал в себе желанных способностей, но тем не менее превосходно исполнил смешную роль. В облике разбитного Камушкина он смотрелся удальцом, хоть и не был таким, действовал свободно и уверенно и, судя по результату, насилия над собственной натурой не совершал. Смеялась публика, глядя, как смелый и веселый матросик дурачит корабельное начальство, — начинающий актер открывался в своем несомненном комедийном даровании.
Добрый смех кинематографистов и зрителей — надежный показатель, верный отзвук природных способностей Леонида Куравлева. Первой засмеялась Софья Милькина, потом посмеиваясь, взялся за дело — за Куравлева, значит, — Михаил Швейцер, а уж там и нас, зрителей фильма «Мичман Панин», повеселил матрос Камушкин, и эта отзывчивость внушала молодому актеру, что неожиданно свалившаяся на него комедийная роль принадлежит ему по праву.
Надежду Софьи Милькиной, услышавшей пение Куравлева, можно теперь сформулировать так: если исполнителю достанет самокритичности в оценке своих данных и, прямо сказать, ума, он поймет, почему над ним смеялись, и постарается действительные особенности и проявления своей натуры в меру необходимого передать герою, прирастить к его характеру, удостоверяя подлинностью художественное создание.
На съемках «Мичмана Панина» впервые едва обнаруженные способности Куравлева попытались приспособить к делу — к роли бойкого Камушкина.
Новичок должен был играть — преодолевать скованность, зажатость. Играть — воплощаться в действующее лицо, наделяя его своими и не своими внешними чертами и внутренними свойствами. В одиночку актерские задачи не решаются. Леню Куравлева повел к цели режиссер Михаил Швейцер.
Куравлев считает своим актерским рождением творческую встречу с кинорежиссером Швейцером. Всегда помнит об этом. И в дни, когда его ведет знакомая режиссерская рука, и в годы, когда он снимается у кого-нибудь другого, он ощущает на себе строгий и добрый взгляд Швейцера, очень и очень чувствует его заботливое, вдохновляющее и обязывающее — отцовское, подчеркивает он, отцовское! — отношение.
Новичку благоприятствовало многое. Он очутился вне стен института, в другом мире, просторном и прекрасном: на первую в его жизни киноактера натуру съемочная группа выехала в экспедицию в Кронштадт. Интересно! И небо, и волны, и солнце, и царская яхта, на которой происходила съемка, — все было неопровержимой правдой и удивительной красотой. Вокруг были актеры в ладной морской форме, и он, облаченный в матросский костюм, был среди них своим — то ли артистом, то ли матросом. Подзадоривал его легкий грим — залихватский накладной чубчик, ухарские усики. И легендарная тельняшка ладно обтянула его ставшее послушным тело. Все-все помогало ему укрепиться в новом самоощущении, в пружинящей бодрости. Он чувствовал себя свободно и празднично, с этими чувствами работал, и роль получалась, и быть иначе не могло…
В кадре Куравлев естественно и натурально совершал эксцентрические поступки, несвойственные ему в жизни, — играл роль, как и положено актеру, условиями стеснен не был. Направлял его Швейцер, объясняя, как и положено режиссеру, что стоит за действиями персонажа, или показывая, коль скоро возникала в том необходимость, как должен действовать Камушкин в той или иной ситуации. В живом творческом кинематографическом процессе, со всеми его бесчисленными обусловленностями, приблизительно известными законами и непредсказуемыми поворотами, ведущей фигурой является режиссер, оберегающий артиста от ложных шагов и полностью отвечающий за любую его неудачу.
Работа под руководством Швейцера помогла молодому актеру поверить в собственные силы. И отношения между режиссером и исполнителем роли сложились оптимально, так что отныне Куравлев знал в точности, на какую поддержку может рассчитывать в обстоятельствах своей дальнейшей кинематографической судьбы. Во многом именно роль Камушкина определит актерское амплуа, но это станет ясно спустя годы. Швейцep приоткрыл Куравлеву глаза на актерский труд, однако первое представление об объеме, характере, условиях работы в кино будет подвергаться многим изменениям, ибо творческая деятельность не стандартизируется даже в строгом распорядке фильмопроизводства.
Создание образа Камушкина было для дебютанта серьезным уроком кинематографического творчества. Ориентиры, идеалы выдвигал перед исполнителем режиссер. Нашлось место и прямому подражанию, когда сам режиссер становился для новичка образцом и примером — учил своими действиями.
Куравлеву везло, очень везло. В самом начале кинематографического пути редчайший случай свел его со Швейцером. Режиссер и актер с удовольствием и пользой поработали. Результатом их доброго сотрудничества были, во-первых, роль Камушкина, во-вторых, отличная актерская репутация. Как только фильм «Мичман Панин» вышел на экран, Куравлева стали приглашать на съемки другие режиссеры.
Лев Аронович Рыбак
«Леонид Куравлев и его режиссеры»
Издательство «Искусство», 1989 год
Стр. 49-71 (отрывки из главы второй)
