Заходится в плаче, синеет от крика новорожденный — один в просторной палате родильного дома. Все коечки кругом пусты: младенцев, уложив рядком на специальную каталку, увезли к мамам. А этого везти некуда. Мама не хочет его кормить. Мама не хочет даже его видеть.
Это мы смотрим фильм «Прости меня, Алеша», поставленный Искрой Бабич по собственному сценарию. Люди вокруг меня откашливаются, лезут в карманы за носовыми платками. Сил нет видеть это крошечное беспомощное существо, плач слышать—такой горький, будто новорожденный и в самом деле понимает весь ужас своего положения. «Отказной» ребенок... Вроде бы совсем недавно и слова такого мы не слышали. И вот, пожалуйста, говорят уже не просто об отдельных случаях, говорят о проблеме «отказных». Конечно, в жизни бывает всякое, материнство может оказаться для женщины непосильно,, но и в этом случае наше общество предоставляет женщине право полностью переложить весь груз забот на государственные учреждения, не отказываясь от ребенка, не порывая с ним связи, давая ему пусть самый скромный минимум тепла и заботы или хотя бы просто возможность твердо выговаривать слова: «Моя мама»...
Так откуда же берется это каменное упорство, с которым Инка (ее играет в фильме О. Кочеткова) отворачивается от плачущего сына и от всех пытающихся дать ей добрый совет?
Вот пожилая акушерка уговаривает Инку опомниться, пожалеть сына: «Ты теперь мать—так себя и соблюдай...» Не впервые, видимо, ей приходится вести подобные разговоры, и если она под конец произносит слово «нелюдь», то не потому, что хочет уязвить Инку или выплеснуть свое возмущение. Просто надо же как-то отделить обычных женщин, к которым она привыкла за долгие годы в этих стенах, от этих странных существ, наделенных женским обликом, а то и женским очарованием, которые способны родить ребенка, но не умеют стать матерью!
Нет, не будем путать — перед нами не драма брошенной девушки. Драма брошенного ребенка. Много лет назад шел фильм «Человек родился». Далеко не все помню в этой картине, но как сейчас вижу: худенькая девочка, крепко прижимающая к себе ребенка. Чем суровей обошлась с ней жизнь, тем сильнее материнские руки...
А вот те женщины, которых в роддоме зовут «нелюдью»,—они вовлечены в другой конфликт: между природой, предназначившей их для рождения детей, и их представлениями о жизни и о самих себе—представлениями, в которые эти дети ни с какой стороны не вписываются. Их, представительниц этой странной породы, может быть, не так уж и много. Но проблема в другом. В том, что эта статистически невыразительная численность уже невольно повлияла на нашу психологию. Мы словно примирились с тем, что так бывает, и уже не впадаем — а ведь следовало бы!—в состояние морального шока.
Это привыкание, между прочим, очень отчетливо проявилось в почте, которую «Советский экран» стал получать сразу же после выхода фильма на экран. Писем много, но равнодушных, даже просто спокойных среди них нет. Одни взахлеб хвалят картину, другие столь же темпераментно и безоговорочно выносят ей уничижительный приговор. Но к судьбе ребенка—узловому моменту сюжета—почти все отнеслись одинаково хладнокровно. Просто одним понравилось, как показана «размолвка героини с любимым», из-за которой она стала «тяготиться ребенком», другим же показалось, что это же самое изображено пошло и неправдоподобно. Но с тем, что такая «размолвка» может побудить мать бросить ребенка, что это вполне резонный и достаточный повод, похоже, согласны обе спорящие стороны.
Как же важно сломать это пассивное непротивленчество тому, что поистине ужасно! С первого взгляда кажется, что именно такую задачу и ставили перед собой создатели картины «Прости меня, Алеша». Алеша, главный герой, не просто хороший человек, который в трудную минуту встречается героине, помогает ей выкарабкаться и спасает малыша. Он нормальный человек, с нормальными реакциями, не замутненными ни скепсисом, ни своекорыстным расчетом, ни равнодушием. Поместить такого нормального человека внутрь ситуации, по самой своей сути ' ненормальной,— чрезвычайно действенный прием художественного анализа. Алеша (И. Марычев) очень юн, о многом в жизни судит с наивным простосердечием, не может даже сформулировать многое из того, что ощущает и сознает. Но его здоровое нравственное чувство, как стрелка компаса, должно безошибочно указывать верное направление.
Как четко срабатывает этот сложный психологический инструмент в эпизодах встречи Алеши с Анатолием (Ф. Сухов) и его отцом (Л.Кулагин)! Они барственно невозмутимы, эти люди: им ли бояться какой-то «безродной девчонки»! Однако нельзя отрицать, что в их самоуверениях есть расхожая житейская логика. Знала девушка, на что шла? Знала. Никто не неволил. Так почему из-за ее безрассудства должна сломаться судьба парня? И что вы думаете, окажись на Алешином месте кто-нибудь другой— вполне мог бы стушеваться под напором этих аргументов. Зато наш нормальный человек, сохраняющий в душе простые и ясные представления о том, что такое достойное поведение и что такое поведение недостойное, реагирует однозначно: с кулаками кидается в атаку. И эта нерассуждающая благородная ярость независимо от фактического исхода поединка обеспечивает герою несомненную моральную победу над противником со всей его изощренной софистикой.
Однако эту свою высокую миссию — быть зеркалом, отражающим истинный смысл и ценность человеческих поступков — Алеша выполняет лишь до тех пор, пока по авторской воле не принимается за конкретные дела. Задача выручить из беды Инку с сыном все-таки чересчур сложна для мальчишки, и потому, хотели того авторы или нет, возникают какие-то натяжки, неловкие ситуации. Своеобразного «пика» они достигают, когда в действие включается отец Алеши (В.Андреев). По замыслу это прямой антипод отца Анатолия, объясняющий наглядно, почему так противоположны сыновья: тот прохлаждается за коктейлями на даче, этот строит гидростанции в Сибири, тот отказывается выполнить собственный долг, этот готов принять на свои плечи тяготы ближнего. «Алексей думает правильно. Ребенок должен остаться здесь» — говорит Алешин отец и об одном лишь просит сына: «Ты рассчитай свои силы так, чтобы он не остался на руках у матери или у Нади»,—точь-в-точь как предупреждают детей, умоляющих взять в дом щенка.
И совсем уж непонятный оборот принимают отношения Алеши с Инкой. Если так непримирим наш герой к отцу ребенка, то какой же гнев должно вызывать у него предательство матери. Однако создатели фильма питают странную слабость к своей героине. При этом зрителю они так и не объясняют, что на самом деле за человек, эта .Инка. Что она оплакивает сейчас—крушение веры в любимого человека или расставание с вольной жизнью? Да и была ли любовь или одно только «хождение по краю пропасти», как говорит о ней Анатолий? Почему мы должны верить, что страшное слово «нелюдь» на самом деле к Инке не относится? От Инки исходит излучение чего-то мрачного, тягостного, пожалуй, недоброго. И тем не менее для авторов она сама весна, юная, чистая, щедрая и благоуханная: так часто и настойчиво возникает вне прямой связи с действием экранная метафора—буйные, как на полотнах Кончаловского, волны цветущей сирени. Все в героине восхищает авторов. Как она танцует! А как поет! И песни сама сочиняет! В детской плачет отвергнутый Алешка, кое-как накормленный сцеженным у других мамаш молоком, а дежурные сестры, собравшись в кружок, листают тетрадку с Инкиными стихами и восхищаются: неужели сама?
Так удивляться ли после этого, что зрители так легко простили ее предательство? Ведь Алеша ни словом, ни помыслом не осуждает отказавшуюся от ребенка мать. Он ее жалеет. И все кругом ее жалеют. Даже принадлежащая Анатолию рыжая собака, которая вопреки всем собачьим инстинктам меняет хозяина и следует за Алешей...
Мне приходилось разговаривать с женщинами, бросающими детей. И вот что примечательно: в тех случаях, когда они снисходят до откровенности, то рассказывают о себе именно так, как рассказывает фильм об Инке. То же слезливое перечисление тяжелых и тяжелейших жизненных обстоятельств. Та же готовность предъявлять счет всем вокруг при полной снисходительности к себе. А главное—такое же нежелание хоть на миг задуматься о том, что по мамашиной милости предстоит хлебнуть ребенку.
И напрасно стали бы нам сейчас внушать, что этот подход слишком конкретен и прямолинеен для искусства, что оно вовсе не обязано опускаться до житейских подробностей, что имелись в виду более общие моральные проблемы. Например, столкновение истинно мужских качеств с ленивым и черствым эгоизмом (тема, которая обеспечила заслуженную популярность предыдущему фильму И. Бабич. «Мужики!..»). Напрасно стали бы нам все это внушать: плачет ребенок!
«Советский экран» № 22, ноябрь 1984 года
Д. Акивис
