Когда я впервые встретила Григория Михайловича Козинцева, ему было не то двадцать один, не то двадцать два года. Но так как мне было шестнадцать, то он мне казался совсем взрослым, мудрым и сердитым. Знакомство состоялось в мастерской ФЭКСа, где он преподавал основной наш предмет: тогда это называлось «киножест», а теперь называется «актерское мастерство».
Козинцев был худ, высок, с тонким, но выразительным голосом. Мне он казался верхом элегантности, да, вероятно, так оно и было. Ходил он в костюме «гольф» в «елочку». Длинные ноги были обтянуты чулками невероятных расцветок. Тогда это считалось последним криком моды. Кинематографисты всего мира именно так одевались, и все мужчины, начиная с пятнадцати лет, мечтали о такой одежде, но время для «гольфа» было трудное, и в основном все ходили в чем придется и отнюдь не элегантные. Так что Козинцев выделялся среди всех, и хорошенькие вновь принятые актрисы смотрели на него мутными влюбленными глазами. Но Козинцев ни на кого не обращал внимания. Он был сам по себе.{}
Григорий Михайлович почти никогда не расставался с красивым хлыстиком. Он выражал им все свои эмоции, постукивал с разной силой то по столу, то по ноге.
В нашем роскошном мраморном белом зале стояло старое, облезлое, колченогое кресло.
Козинцев, входя на урок, бросал нам «здрасте», осторожно опускался в глубину этого опасного предмета, и кресло сразу молодело, приобретая какой-то богато-роскошный вид.
Усевшись, он закладывал ногу за ногу, обвивая их одну другой почти три раза. Мы это называли «завей веревочку». Мы все пробовали, когда его не было, так заложить ноги, но никому из нас это не удавалось.
Удобно устроившись, Козинцев начинал урок. Начинал он его со свиста. Это был удивительно острый и резкий свист. Этот свист остался у него навсегда. Им он подавал на съемке и на репетиции команду «Начали» или «Стоп».
Сперва мы вздрагивали, потом привыкли, и это стало нашим боевым «кличем» в работе.
Еще одна особенность была у Козинцева: очень остроумный и злой язык. Он мог одной-двумя фразами сделать человека общим посмешищем. Но надо отдать ему справедливость: он редко пользовался этим, по крайней мере с нами.
Вид у Козинцева, несмотря на молодость, был такой уверенный, что казалось, будто он все знает про кинематограф и вообще про все на свете.
Только я позже поняла, как ему было трудно с нами. Чему учить? Как учить? Он сам в то время не очень-то знал это. Ни теории, ни практики не было. Книг о кино не было. В то время к кинематографу относились немного подозрительно. Как к сомнительному аттракциону. Подражать иностранным образцам не хотелось. И он вместе с нами бродил в потемках в поисках чего-то нового.
Еще бытовала теория, что актеры в кино не нужны. Нужен типаж. Тогда, мол, кинематограф будет правдив. Это тоже сбивало с панталыку. Козинцев и Трауберг начисто отвергали теорию о типаже. Они хотели создать своего, советского актера, отличного от актеров зарубежных образцов. Козинцеву или Траубергу, уж не знаю кому, пришло в голову построить всю учебу на освоении жанров, которые были особенно популярны в тогдашнем кинематографе. Каждый такой жанр — драма, детектив, ковбойский фильм, мелодрама, комическая — вначале обсуждался, потом ощупью мы по нему путешествовали. Сперва слепо, совершенно механически подражали. В найденную форму старались вдохнуть свое содержание.
Со временем, овладев движением, мы отказались от подражания и стали искать что-то своеобразное, присущее только нам. Когда кому-нибудь это удавалось, в мастерской был настоящий праздник. Найденное повторялось, отделывалось до совершенства. Приглашались гости. Наши учителя ходили именинниками. А Козинцев даже становился добрым и общительным.
Очень долго мои собственные дела на уроках киножеста шли весьма неважно. Неверие в себя пришло ко мне с первого же урока.
Познакомившись с нами, Козинцев на этом злосчастном уроке стал всех по алфавиту вызывать на середину зала, предлагая сыграть какой-нибудь самый примитивный этюд. Например, курящему мужчине — войти в комнату и закурить, женщине — посмотреться в зеркало, причесаться и оправить платье.
Казалось бы, сущая ерунда! А на самом деле все оказалось не так просто. Курящие делали массу лишних движений, кривлялись и немного напоминали сумасшедших. Женщины выкидывали номера еще чище.
Я, ожидая своей очереди, сидела и поражалась их беспомощности. Мне казалось это все настолько простым, что я никак не могла дождаться, когда же меня вызовут.
Наконец очутившись посреди зала и почувствовав устремленные на меня десятки глаз, а главное — иронические глаза Козинцева, я стала выкидывать что-то удивительное. У меня, как у щенка, разъехались ноги, разлетелись руки, лицо никак не могло сбросить выражение испуга и растерянности.
В середине моего барахтанья Козинцев резко свистнул и сказал:
— Да-а... Вам надо серьезно учиться. Садитесь!..
Обещанная мною на экзамене эксцентричность не оправдалась, и Козинцеву стало скучно со мной работать. Внушив себе, что у меня все равно ничего не выйдет (это я умела ловко делать), я в самом деле стала какой-то деревянной, неподвижной и, главное, застенчивой.
А в мастерской переходили от жанра к жанру. Козинцев, конечно, меня вызывал, но работал со мной без всякого интереса. Я его про себя зачислила в категорию злых и вредных людей. ()
Прошло много времени. Уже сняли «Новый Вавилон». Начались съемки «Одной» с труднейшей экспедицией на Алтай. А отношения у нас с Козинцевым оставались если не враждебными, то просто холодными. В экспедиции мы тоже старались, кроме как на съемке, не общаться. На Алтае я заболела тяжелой ангиной. Пришел местный ветеринар. Обстругал палочку, засунул мне в горло, посмотрел и сказал:
— Дело худо. Не то ангина, не то дифтерит. Болезнь тяжелая. Лекарств нет. Оклемается — жива будет. А керосином мазать боязно...— И удалился.
Двое суток с большой температурой я металась в бреду. Когда на минуту я приходила в себя и открывала глаза, то всегда видела сидящего около меня Козинцева. Несмотря на свою мнительность и «болезненность», двое суток он не отходил от моей кровати. Менял компрессы, вытирал лоб, кормил с ложечки. Двое суток он не спал и был внимателен и добр, как хорошая сиделка.
Когда я стала приходить в себя, то есть «оклемалась», я была изумлена его отношением. Я даже сказала ему:
— А я не думала, что вы такой добрый и хороший... Наверное, в вас живут два человека?
— Гораздо больше... Вот увидите...
После этого наши отношения резко изменились. Пропала подозрительность и враждебность. Мы стали хорошими друзьями.
Козинцев оказался прав. В нем уживалось много разных качеств, которых бы с лихвой хватило (если бы природа умела справедливо распределять) на несколько человек. Вероятно, у всех талантливых людей так...
Елена Кузьмина. «О том, что помню»
Фрагменты главы «Григорий Михайлович Козинцев» (стр.114-118)
Москва, издательство «Искусство», 1989 год
