После дуэлиМихаил РощинПьеса о Лермонтове1. Пятигорск, дом Чиллева Крыльцо в четыре ступеньки, ведущее на маленькую терраску,– дом Чиляева вообще весьма мал. Сад, солнечный день, черешни, вишни, птицы поют. На ступеньке сидит человек с опухшим от слез лицом, убитый горем, – он и теперь плачет. Это дядька и камердинер Лермонтова Соколов, тарханский дворовый человек. Ему под сорок, но выглядит он стариком. Одежда его в беспорядке, волосы и бакенбарды свалялись. Перед ним стоит босая хозяйская девочка, в длинном платье и платочке, ест вишни, смотрит жалостно. В открытую дверь дома неясно доносятся голоса; один из присутствующих там офицеров выходит на террасу выбить трубку и вновь скрывается. Девочка. Дяденька, а сказывают, не чечены твово барина-то убили? Соколов. Барина-то? Убили, дитятко, убили!.. Господи! (Плачет.) Кабы чечены! И чечена не дождалися – сами управилися! (Плачет.) Ходил, пил, ел! Мишенька-то его все: Мартыш, Мартыш! Вот тебе и Мартыш!.. Господи, как же бабушке-то скажем, как барыне-то на глаза? В пыли ползти… Не уберег, скажет, Андрюшка, как же не уберег-то, окаянный?… Девочка. Военных завсегда убивают, ты не плачь! Соколов (не слыша). А где ж уберечь? Сам всюю жизнь на рожно, всюю поперек. Девочка. У нашей Марьи тож сына Акима в весну убили, она слезьми-то ослепла. Ты не плачь. Соколов. Барина не уберег Андрюшка, не уберег! И мне б, дитятко, темпу стать! Глаза на свет-то на бел не глядят! За что ж зло-то такое, господи? Пулями зло летит-то, как убережешь-то?… Пауза, и в нее осторожно вступают два голоса Первый принадлежит принимающему информацию, второй – передающему ее. Первый голос начальственный, второй – быстрый, услужливый голос филёра. Впредь мы все время будем слышать этот жандармский комментарий, изменятся, повышаясь, лишь ранги и звания обладателей голосов. Второй. Это, вашество, Андрей Иванов Соколов, дворовый человек, камердин убиенного… Первый. Усопшего. Второй. Так точно, усопшего. Нянька его, дядька, простой человек, интереса имеет мало. Убивается день и ночь, не спит, бродит. Окромя его, погибший… Первый. Усопший. Второй. Так точно, усопший, имел конюха Ивана Вертюкова, повара своего и нанятого слугу Христофора, гурийца, из местных. Жили широко, открыто, стол держали дома, все вроде весело, дружно, ссор не слыхать было. Разговоры, натурально, имелись вольные… Первый. То-то что вольные… Пока идет этот разговор, у крыльца появляются двое военных, полковник и подполковник. Соколов встает им навстречу, девочка отходит в сторону. Один из военных изящен, подвижен, нервен, другой чуть тучноват, сед, держится, однако, довольно изысканно, статно. Обоим жарко. Второй. Это, вашество, подполковник Пушкин, Лев Сергеевич, брат известного сочинителя, – имел много общения с усопшим… Первый. Как похода нет – все в Пятигорск! Откуда болезней наберут! Второй…А это полковник Голицын, командующий кавалерией на левом фланге линии. Ермоловец, вашество, шумный человек. Представлял Лермонтова к золотому оружию, приятельствовал. Перед самым, однако, дуэлем имели размолвку: по случаю устройства увеселения восьмого июля, которому душой был Лермантов… Первый. Довеселились. Второй (несколько робко, но не в силах удержаться). Красота была отменная, фонари, танцы, ужин накрыт в гроте Дианы, Лермантов с мадмезелью Мусиной-Пушкиной, а также… Первый. Вот-вот, все удовольствий ищут! Дианы, понимаешь… Не части!.. Пушкин. Все плачет дядька… Плачь, старый, плачь, вся Россия заплачет, как узнает… Есть кто? Поди скажи: Голицын с Пушкиным… (Голицыну.) Говорят, не ожидали похорон таких, третий день опомниться не могут, даже у генеральши языки прикусили, оставили Мишеля грязью поливать… Голицын (чуть оглянувшись). Ну уж, оставили! Генеральша Мерлини – мразь, о ней вся правда впереди… Ихний кружок два месяца на него шипел за насмешки да эпиграммы… Соколов (бормочет). Как не плакать! Не уберегли… (Приглашает проходить.) Просим. Цельный день народ. Пушкин. У нас уберегут! Если только в крепость посадят, – там, гляди, спасешься. (Смеется своей шутке.) Как спасся? – В крепость посадили. (Смеется.) Голицын (оглядываясь). Полно, Лев Сергеич! Весь Пятигорск – жандарм на жандарме, по бульвару – на каждой скамейке голубой мундир. А один – сам видел, вот крест – «Княжну Мэри» читает. Пушкин. Армия плачет, литература плачет, а наша курочка свое кудахчет. Голицын (в тон). Снесу, мол, вам яичко, не золотое, а простое. Пушкин. Вот то-то, с простым-то просто: стук, да выпил. А в золотым-то, кто его знамо, что да куда? Голицын. Взойдем, Пушкин! Поднимаются. Пушкин (на ходу). Читают жандармы? Печорина? Ха!.. Но поразительно бывает, из ума не идет: Александр смерть свою загодя описал, и он тоже. Дуэль-то? В «Герое-то нашего времени»? Фатум, фатум! Я верю!.. Уходят в дом. Соколов. Идут, идут, полон дом, а пусто, не приведи бог! Войдем и мы за Пушкиным и Голицыным. Это «зало», здесь два окна, двери па террасу и в комнату Лермонтова; обеденный стол, ломберный, преддиванный столик и диван, накрытый ковром. Стулья, кресло. На столе известный портрет трехлетнего Лермонтова в платьице, – рамка повязана крепом, – бог весть как он сюда попал, но нам он нужен. Зеленый свет из сада, со двора, звуки летнего жаркого дня контрастируют с сумраком и духотой комнаты, с тяжестью разговора. В комнате сидят, стоят, ходят кроме вошедших сюда Пушкина и Голицына следующие лица: Алексей Столыпин-Монго (25 лет) в домашнем сюртуке и черном распущенном галстуке; Сергей Трубецкой (26 лет) в расстегнутом кавалерийском армейском мундире, – несколько месяцев назад он был ранен в горло, и ему трудно говорить и поворачивать голову; крепко пьяный и злой Р у ф и н Дорохов в белой рубахе; и юнкер Константин Бенкендорф (22 лет). На столах бутылки, бокалы, остатки закуски, раскрытые книги, подсвечники с оплывшими свечами, шахматы. Где валяется сабля, где фуражка. Почти все курят – Столыпин из предлинного чубука. Голицын, сняв фуражку, уже сидит в кресле, Пушкин разводит вино водою и глядит на портрет, который прямо перед ним на столе. Дорохов (перед диваном). Будто сейчас только здесь сидел, смеялся, я ему еще говорю: «Больно ты весел, Миша! К чему бы?»… (Навзрыд.) Эх, Миша, Миша! Пауза. Бенкендорф. А мы скакали с ним последний раз, оп на своем Черкесе далеко вперед ушел, а потом… Столыпин. Оставьте вы, господа! Ей-богу!.. Пушкин (перед портретом). Просто девочка, дитя. Вот генеральше бы Мерлинп снести, показать, она все твердит, что на нем врожденное злодейство отпечатано было… Трубецкой (мрачно, медленно). Или не притихли сплетни? Я слышу, опять вальс Авроры на бульваре играют, у Найтаки в ресторации шумят, англичанин Генри Мильс банк мечет, – жизнь кипит, как нарзан, как ни в чем не бывало. Столыпин (горько). А что! Что не кипеть! Кому дело! Всем жарко, а Столыпин как бы в ознобе. Бенкендорф. «Очарователен кавказский наш Монако! Танцоров, игроков, бретеров в нем толпы: в нем лихорадят нас вино, игра и драка. И жгут днем женщины, а по ночам – клопы». Пауза. Никто не смеется. Второй жандармский голос (шепотом). Юнкер Бенкендорф. (Успокоительно.) Нет-с, однофамилец. Вольнодум. Трубецкой. Проклятый город! Голицын. У Верзилиных все траур, не принимают. Пушкин. Врут! Столыпин. Ну, они-то при чем? (Дрожит.) Пушкин. Как же! У них ссора-то случилась! Там испугу больше, чем трауру. Унтилов, следователь, снимал, говорят, с них показания, так Марья Иванна ответила, что вообще ничего не знает и ссоры не слыхала, а Эмилия будто бы показывает, что один Лермонтов во всем виноват. Дура подлая! Столыпин (усмехаясь). La rose de Caucase![1 - Роза Кавказа (франц.).] He подлей всех иных. Трубецкой, Мишель теперь всегда будет виноват. Столыпин. Бросьте! Им еще спасибо сказать! Принимали два месяца нас, грешных, да Мишеля с его-то репутацией! Бенкендорф. Отцы дочерям Печорина читать не велят, мужья – женам. Барков второй! Трубецкой. Читать! А слушать прилично? Голицын. Но Эмилия же будто сказала, что когда выговаривала Лермонтову, что тот Мартынова за кинжал дразнит, то Лермонтов будто посмеялся только: не беда, мол, завтра помиримся. Дорохов (надрыв опять). Смирилися!.. Эх, Миша, чистая душа!.. Столыпин. Так и было, я знаю. Не кричи, Дорохов! Дорохов (хромает по комнате). Одного не пойму, одного: как не схватили подлеца! Как не убили на месте, не вызвали, не растерзали! Вы, князь! И ты, Монго! Эх!.. Секунданты! Друзья изнаилучшие! (Берет саблю Лермонтова.) Голицын. Тише, Дорохов! Они и без того на волоске. Будто не знаешь! Не дай бог, дойдет до государя, что они тоже там были… Васильчикова папа вытащит, Глебову по младости сойдет, а им?… Трубецкой. Да уж! Нас по головке не погладят. Столыпин. Как назло! Еще два-три месяца – я в отставке! И – «прощай, немытая Россия»! Бонжур, Пари! Дорохов ало глядит на ближайших друзей Лермонтова. Трубецкой (горько усмехаясь). Да, Мишель, как всегда, думал, главное, о себе. Дорохов, с саблей Лермонтова, рычит. Ну-ну, Руфин Иваныч, не заруби невзначай… Столыпин. Пойди усни, Дорохов, какую ночь не спишь!.. И оставь саблю Мишеля! Дорохов. Я не усну! Никогда теперь не усну!.. Погиб поэт!.. К чему теперь рыданья… и похвалы… пустые похвалы… Бенкендорф. Пустых похвал ненужный хор. Дорохов. Да, так, юнкер! Давай! Пустых! Правильно… Ну!.. Бенкендорф. И жалкий денет оправданья. Дорохов. Вот! Жалкий! лепет! оправданья! (Пьет и разбивает бокал.) Второй жандармский голос. Как похоронили, третий день вот так, вашество. То молчат, то таково наберут, не приведи бог! Ушам стыдно. В рубахе – это Дорохов, на весь Кавказ забияка, известное лицо, сам четырнадцать дуэлев имел, в рядовые дважды разжалован, казак, бретер, из одного котла с солдатами хлебает. В этот круг сроду бы ходу не имел, да Лермантов приятельствовал ему, – в прошлом годе, как воевали вместе в отряде его превосходительства генерала Галафеева, да как Дорохова поранило, – вон и по сей хром, – то Дорохов Лермонтову свою сотню охотников под команду сдал, – тот, убиенный-то, сказывают, в деле бедовый был офицер… Первый. Ладно. Не части, сказал! Все они бедовые. Друг в дружку палить!.. Голицын достает из сюртука бумагу. Второй. Голицыну бумажку передал лекарь пятигорского госпиталя Иван Егорыч Барклай де Толли. Человек сам тихий, но в недавности замечен также примкнувшим к Лермонтову, как обожатель его сочинений. Первый. Почему Барклай на дуэль не поехал? Почему вообще картель без врача был? Второй. Не могу знать, вашество. По нашему уму, дуэль шутейный составлялся, никак не мог у нас дуэль быть. А тот – возьми да и убей! Первый. Убей, убей! Правила соблюдай, так и виноват не будешь!.. Голицын. Спасибо, вот доктор скопировал. Дуэль есть дуэль, noblesse oblige,[2 - Положение обязывает (франц.).] тут виноватить некого, еще не такие люди под дуло ставали. Но тут вопрос, как обстояло-то на самом поединке… Дорохов. Вот! Вот оно! Почему, я спраши… Все. Да погоди, Дорохов! – Руфин, уймись! – Тише! Пушкин (Голицыну). Читай. Голицын (читает). «При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра… (останавливается и показывает, куда и как попала и шла пуля), при срастании ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны (опять повторяет и показывает) и при выходе прорезала мягкие части левого плеча; от которой раны поручик Лермонтов мгновенно на месте поединка помер…». Столыпин (показав точнее). Вот здесь. (На себе.) Вот так. Тяжелая пауза. Трубецкой. Мы подбежали, а он уж и слова не мог, глаза стиснул. Дорохов. Еще не стиснуть! (Хватает пистолет.) Кухенрейтер на десяти шагах лошадь валит!.. Зачем тяжелые пистолеты брали? Зачем на три выстрела уговаривались?… Чтоб не первым, не вторым, так третьим положить?… Зачем доктора не взяли?… Меня зачем обманули! Уж я бы! Эх!.. Бенкендорф, Пушкин, Трубецкой бросаются к нему: «Дорохов! Дорохов!» Столыпин встал, побледнев. …Не тронь меня! Зачем он первым? Первый стреляя? Чей вызов был? Мартышки? Что ж он противника не ждал?… Противник стрелять не стал, а он пошел? Да бахнул?… Это картель? Убийца! Подлец! А вы? Может, вы, как Печорину, и пистолет ему не зарядили?… Столыпин (задохнувшись). Отве… отве… тишь! Дорохов. На месте б! Тут же!.. Дорохова хватают и выволакивают со словами: «Облить его! Водой! Да тише ты!» Голицын. Эк его! Кругом уши да глаза, а он на весь город!.. Ну-ну, Столыпин, не принимайте близко к сердцу. Дает Столыпину вина. У того стучат зубы. Пауза. Столыпин. Это правда, комендант приказ дал: офицерам Пятигорск покинуть и в части следовать? Голицын. Так и есть. Многие уж и поехали. Вы-то, между нами, что медлите? Ему уж не помочь, а сами… (Тише.) Есть слух, Васильчиков и Глебов из-под ареста Мартынову бумагу послали, как стряпчему отвечать. Чтоб расхождения в ответах не случилось. И будто Унтилов особо пытает: как ехали? Потому, мол, если секунданты в одних дрожках сидели, то походит на заговор… Мартынов каждый день из-под гражданского следствия просится, чтобы в военный суд дело отдали, там у него легче пойдет… Столыпин (усмехаясь горько). Отставной майор Мартынов просится под военный суд? Нда. Я все думаю, Владимир Сергеевич: не пойти ли к коменданту? Что теперь таиться? Пусть, как хотят… Голицын. Тем, что себя погубишь, его, говорю, не вернешь. Сами знаете, у них обойдется. А вам к чему? Езжайте себе, хлопочите отставку. Офицер убил офицера, эка невидаль! Да где! У нас, на Кавказе, когда всякую минуту под богом ходим! Да еще офицера опального… Столыпин усмехается. …Нет, я-то понимаю, Мишель не простой офицер, – уж слава богу! – но официально-то так пойдет… Столыпин (вдруг, думая о своем). Катрин Быховец, помните? Давеча-то? Голицын. Да-да, это прям по сердцу было. Только девочка так могла… Открыто кричала, так плакала!.. Столыпин (опять горько). И что его царь не любил, и великий князь не любил, и что жить было неохота. Вот девочке-то можно закричать. Пауза. …Он с ней провел последние часы-то. Она, между нами, другую ему напоминала собою, – которую он весь век свой… любил… Мы у него в кармане ее, Катин, золотой бандо с головы нашли, обруч, на нем кровь запеклась… Вот она и кричала… Голицын. О господи, господи!.. Так и стоит перед глазами!.. Пауза. Столыпин. Совесть замучила. Надо бы пойти! Глебов мальчик и прост, а Васильчиков хитер, к тому ж карьеру ему губить нельзя… Голицын. Очернят?… Столыпин. Сколь надо будет, чтоб Мартына укрыть… (Быстро.) Показывает-то теперь одна сторона, другой совсем нет… Мы с Сержем скрылись, Лермонтов не скажет… И в дрожках мартыновских, правильно, Васильчиков с Глебовым ехали… Голицын вскидывает глаза: мол, вон как! …Ради чести его надо бы пойти! А, Владимир Сергеевич?… Второй жандармский голос. Алексей Аркадьев Столыпин, прозванный Монго, ближайший друг и товарищ, двоюродный дядя… Есть подозрение, вашество, поскольку имел быть секундантом еще в Петербурге при поединке Лермонтова с французом Барантом, за что Лермантов-то и отряжон в армию на Кавказ, то и тут миновать дуэля не мог… Столыпин, стало-ть. Но по начальству, подобно секундантам корнету Глебову и чиновнику князю Васильчикову, не явился. Первый. Мысля! А Глебов, значит, показывает: он на мартыновской стороне был, а Васильчиков на энтой? Второй. Так точно. Первый. Врут. Второй. Врут, вашество. Трубецкой (возвращаясь). Искупали Дорохова! Хотели на сене спать уложить, да где там! Пауза. Вы о чем? Ему не отвечают. Жарко!.. Иваныч! А Иваныч! Скажи похолодней вина дать! Да льду, ежели есть!.. Скорей бы вон из Пятигорска, сил нет!.. Все вижу, как выходит вон там (показывает на дверь), Шуберта напевает, свеча в руке… Первый. Тут оно простое, рассужденье-то: Столыпин каторги боится. Ему вот-вот отставка выйдет, он графиню свою в охапку, да за границу. А попадется, уж ему государь не простит, и так хватит – прощалося. Да и великому князю Михаилу Палычу надоели, не зря он их из гвардии-то пихнул… И чего надо людям! Все имеют, во дворце с царскими дочерями на балах пляшут, – так нет, все не по им! Все недовольные!.. Второй. Истинная правда, вашество. Также касаемо и Сергея Васильева Трубецкого: тоже по всему выходит: миновать дуэля не мог, а с повинной не идет. А потому, что в Пятигорске живет тайно, отпуска из части не имеет. Первый. Этот-то подавно! Этого-то красавца (понижает голос) сам государь-батюшка за руку поймал, да на фрейлине женил – фрейлину князек обрюхатил… Второй. Да ну! Первый. А он вместо притихнуть, исправиться – пожил, пожил, да от царевой невесты-то бежал! Каково свату? Второй. Батюшки! Первый. Отцов только позорют! Отцы Бонапарту одолели, Европу от заразы спасли, тайную крамолу вывели, а они… Этот-то, Трубецкой, в самых сливках ходил, в красных кавалергардах, со Скарятиными, Куракиными, Урусовыми!.. Второй. Ох батюшки! Первый. А теперь кто? Армеец, головой вон еле ворочает, от чеченской пули, идеи расписывает, как студентик какой! Не служба на уме, а черт знает что!.. Второй. Истинная правда, вашество, истинная правда… Первый. Все честь, честь! А нашкодили и сказать боятся, как детишки! Потому небось и того, Мартынова, не тронули… У мужиков и то чище: коли ты товарища ссадил, то и я тебя, ни на что не погляжу!.. Эх, благородные!.. Второй. Истинно так, вашество… Входит Андрей Соколов с подносом и вином. Плачет. Соколов (Столыпину). А тогда-то на станции, помнишь, батюшка, монету бросали: сюда ехать или на линию? Он еще так и запрыгал: в Пятигорск! в Пятигорск!.. А упади орлом-то монета, в отряд бы ушли… Господи, как не уберегли-то!.. Столыпин. Помню, старый, помню. Я все помню. Возвращается Пушкин. Судьба!.. С монетой – это доподлинно. Но еще было иное. (Трубецкому.) Помнишь, Сергей? Он рассказывал? Как из Петербурга ехать последний раз, он шутя на Пять углов ходил, к ворожее… Пушкин. Ну? К Александру Македонскому? (Всем.) В Питере все ее так зовут: Александр Македонский! Между нами, брат-то к ней тоже ходил, это она брату предсказала: погибнешь, мол, от «белого человека». Голицын. Ворожея? Пушкину? Я не слыхал. Пушкин. Вот те крест! Погибнешь, мол, от белого человека… Голицын. Чудо1 И Пушкин и Лермонтов к одной вещунье ходили!.. Столыпин (все так же горько). Ну вот, и Мишелю наворожила: в Петербурге, мол, тебе больше не бывать, а отставка ждет такая, – он ведь все отставку хлопотал, – после какой и просить будет нечего… Голицын. Экая ведьма! Трубецкой. В сам деле. Так и сказала. Мишель смеялся, а поверил. А, Монго?… Эх, коли попаду еще в Петербург, схожу тоже. Я в судьбу верю. Вошел Бенкендорф. Пушкин. Что не верить. Примеров довольно. Явись теперь еще у нас поэт, тож загодя скажу ему судьбу, без ворожеи. Как чуть вышел человек надо всеми, как сказал иное, чем все, так уж и гляди за ним, хоть ставку ставь: что-то с ним сделается. Где Грибоедов? Где Пушкин? Марлинский? Где Лермонтов? Бенкендорф (от двери). Одоевский. (Тихо.) Рылеев. Голицын. Ну, господа, господа! Не стоит! Трубецкой. Чаадаева безумцем объявили. Столыпин. А к Мишелю? После «Смерти поэта» тоже старшего гвардейского медика послали: проверить, в уме ли? Голицын. Ну полно, господа! Пауза. …Гении наши в простожитии тоже не мед: то одно ему в ум вскочит, то другое. Хоть о покойниках не говорят дурно, но у таланта нашего желчи-то хватало. Не дразни он Мартына изо дня в день… Бенкендорф. Да меня пусть бы хоть ударил, неужели б я руку поднял на него! Пушкин (Голицыну). Так и Дантеса простим, Владимир Сергеич! Голицын. Ну, уж вы хватили, господа! Неужто сам-то ни чуточки не виноват? Эдак, по-вашему, выходит, что таланту все можно? Талант будто и не человек? В таком разе пусть и не живет как человек. Не ест, пе пьет, не женится. Только так можно избегнуть всех опасностей жизни. Да и самой жизни. Но если поэт избегнет жизни, что станется? Трубецкой. Да что – талант, талант! Товарищ у нас погиб. Это больше таланта. Скажи, Монго? Столыпин не отвечает. Бенкендорф. Талант выше всего. Пушкин. Не выше чести. Пушкин ради чести – глазом не моргнул – все на карту поставил. Трубецкой. Судьба! Я в судьбу верю. Голицын. Не судьба, а норов такой: в огонь кидаться! Разве не хотели его остановить? Разве не предлагали испытать мелкое это дело разумом, а не чувствами? Да где! (Пушкину.) Пушкин! Пушкин мудрее был, однако тоже не остановился, сам говоришь… Пушкин. Мудрее? Полно!.. Бенкендорф. Да, поступи он не так, он уж был бы не Пушкин!.. Голицын. У вас выходит, коли ты талант – все позволено! Ты мне будешь в глаза плевать, а я утирайся да приговаривай: плюй, бог с тобой, ты у нас солнышко, а я – пыль… Бенкендорф. Но коли ребенок оскорбил меня, я его не убью, не так ли? Столыпин. Это Мишель – ребенок? Все слегка смеются. Бенкендорф. Нет, погодите… Я… нет… сейчас… Голицын. Будет, юнкер! Что за наивность!.. Бенкендорф (горячо). Нет, я хотел выразить, что вопрос гуманности не решить таким путем. Всякий человек – проявление гения. Бог посылает нам великого человека, чтобы мы осознали ценность любого. Трубецкой. Ну вот, уже и великого! Бенкендорф (продолжает). …На этих людях, которых не заменить, не создать заново, бог учит нас любви к друг другу. Входит Дорохов, он с мокрой головой. Дорохов. Бог, бог! Кто тут про бога? И в бога и в черта!.. Голицын. Погоди, Дорохов, погоди! Тут юнкер проповедь читает, как таланты надо беречь. Оскорбил, скажем, тебя талант, а ты ему ручку поцелуй. Дорохов. Талант? Да! А что? Правильно! Оберечь не грех! Коли сами себя не берегут. Вызвал Мартышка Лермонтова, потерял совесть, – убить Мартышку! Бенкендорф. Вот! Голицын (смеется). Ну-ну! Хватил! Дорохов. Хватил? А если (кричит врастяжку) наемный жандарм вызвал бы? Жандарму б тоже Мишеля под Машук отвезли и на шести шагах поставили? Все. Ты что? – Ты что говоришь, Дорохов! – Тише! – Окна закройте! – Как он смеет! Дорохов. Пустите!.. Не видите ни черта! Других берегут, а этих не берегут… Почему? Ну-ка, картель сделай военному министру графу Чернышеву? А? Голицын затворяет окна. А ну-ка вызови Нессельроде! Дубельта! Или вон однофамильца нашего юнкера!.. Все. Дорохов! Дорохов! Сбесился! Дорохов. Оберегут их? Обе-ре-гут!.. (Яростным шепотом.) А государя оберегут?… (Падает на диван.) Вина!.. Голицын. Это слишком! (Берет фуражку.) Все ошеломлены. Бенкендорф наливает бокал, подносит Дорохову, тот выпивает залпом. Дорохов (всхлипнув). И из-за чего? За что? За шуточки? За насмешки? За шуточки таких дуэлей не условют! А тогда условют, когда сволочь, когда сволочи… (Задыхается.) Сволочь знает, когда можно, а когда нельзя!.. Трубецкой (Столыпину). Что он говорит, Монго? Столыпин машет рукой: оставь, мол. Голицын. Мне пора, господа! Лев Сергеевич, а ты? Пушкин. Иду, иду тоже… Дорохов, ну что теперь кулаками-то махать? Голицын. И других винить! Всяк сам свою пулю ловит. Пушкин. И на свою Черную речку спешит. Голицын (Столыпину). Не затягивайте, съезжайте! И не мучьте себя… (Трубецкому.) И вы. Слышите? Что уж теперь!.. Пожимают руки. Столыпин кивает. Бенкендорф. Ия откланяюсь. Собираются и выходят. Дорохов кусает подушку, рычит. Второй жандармский голос. А вот, вашество, стишок мною списан, сказывают, Лермантова: «За девицей Эмили молодежь, как кобели…» (Хихикает.) Первый. Оставь, прочту. Пушкин, Голицын и Бенкендорф на террасе. Пушкин (тихо). А в самом деле, кто помнит королей, при которых жил Дант? Или Шекспир? Кому известно, кто ослепил Гомера? Голицын. Да будет! У государя и без того многотерпеливое сердце. Мог он и с Пушкиным, и с иными обойтись куда круче, но… Пушкин. Да куда ж круче? Голицын. Тише! Поставь-ка себя на его место: станешь ты дозволять то, что подрывает власть и вредит отечеству? Бенкендорф. Зачем же равенство ставить между отечеством и властью? Власть разная бывает – отечество одно. Пушкин. Складно, юнкер! Татары – тож триста лет были на Руси властью! Бенкендорф. И что ж за вред от Пушкина отечеству? Голицын. А ну вас! (Машет рукой и быстро идет с крыльца.) Дорохов откинулся и вмиг уснул. Краски заката. Столыпин и Трубецкой. Столыпин (по-прежнему с горькой иронией). Ну что, Сергей, видно, пора. Воду пили, ванны принимали, погуляли… Трубецкой. Что говорить, много успели. Даж Мишку похоронить. Я поеду в полк завтра. Езжай и ты. Не думай. Столыпин. Да. Теперь, видать, все равно… Дорохов-то! Накричался. Пауза. …Ах, не хотелось ему помирать! Всю жизнь про смерть разговаривал, – видно, утомил ее. Трубецкой. Судьба. Случай. Столыпин. Случай-то случай, да только он его десять лет стерег. Пренебрежение к пошлости отличает всякого умного человека, но он доводил его до абсурда, до невозможности. Вот пошлость и отплатила. Трубецкой. Тоже хочешь сказать: сам виноват? Столыпин пожимает плечами. …Да, сами мы в себе виноваты… Столыпин. Ах, как надоело все!.. Тоска, Серж!.. Входит Соколов. Соколов. Обедать-то станете, Алексей Аркадьич? Столыпин. Что?… Нет, не буду. (Трубецкому.) Ты не хочешь? (Тот отказывается.) Ты вели собираться, старый. Бумаг только его не трогай, я сам приберу. Соколов. И то надо, батюшка, все растаскают: дамы кто листок унесет, кто пуговку, и этого не убережем… Этой барышне снурочек от крестика нательного отказали… Трубецкой. Это ты Кате? Вместо ее бандо? Столыпин кивает. Соколов. Как барыне-матушке-то все свезем, как покажем? Как же ты, скажет, Андрюшка окаянный, не уберег барина, как упустил?… Да как же, скажу, матушка, ходил, пил, ел, а наш-то его все: Мартыш, Мартыш!.. Кабы знал я, матушка,… Вот тебе и Мартыш!.. (Уходит.) Трубецкой. Мартыш!.. Он все в остроге? Столыпин. Не знаю. Какая разница, он сделал свое дело… А мы… Мы и теперь защитить его не можем. (Подходит и снимает со стола портрет.) Прости, Миша… Трубецкой. Опять бежать! Ну, судьба!.. 2. Пятигорск, острог Темная комната с решеткой. За деревянным столом, на котором листки бумаги и чернильница с гусиным пером, сидит Мартынов (25 лет). Лицо его освещено свечой. Он в черкеске, голова обрита, баки, он грубо красив, выражение упрямое. Он не пишет, он говорит с человеком, который ходит по темной части комнаты, – это жандармский подполковник Кушинников, «особых поручений» чин, посланный Бенкендорфом на Кавказ тотчас вслед за Лермонтовым. Кушинников петербуржец, не стар, неглуп, хорошо информирован, дело свое знает. В гражданском платье. Заунывная песня за стеной. Мартынов. Я еще раз требую, господин подполковник, пусть переведут меня из острога: всю ночь пьяные песни орут, матерщина, псалмы читают, – этак с ума недолго сойти… Слышите? Кушинников. Да, я сказывал коменданту, это сделается. Мартынов. Они корпуса жандармов как огня боятся, стоит сказать… Кушинников. Я говорю, сказывал. А нас что уж бояться! Мартынов. Как мужика какого пихнули и забыли! Кушинников. Ну-ну, не обижайтесь, сделается… Так я, как изволите видеть, показаний с вас не снимаю, протоколов не делаю. И вообще прошу понять: разговор имеем мы с вами как бы и неофициальный. Вы человек военный и поймете: мое дело – доложить своему начальству всю картину в наиболее правдивом свете, только и всего. Подробности, как вы понимаете, мне уже известны, но всех мотивов и пружин… Мартынов. Да какие ж пружины! Я уж вам отвечал. Убить я его не хотел. Я терпел много, но он не оставлял свой постоянный топ persiflage,[3 - Насмешки (франц.).] издевался, рисовал карикатуры. Я ношу эту форму и необходимый к ней кинжал, вот так. (Показывает то место, где пряжка бывает.) И он обыгрывал это в мало приличном виде. И при совсем молоденьких demoiselles, у Верзилиных, Надин – пятнадцать, а Грушо – девятнадцать. Кушинников. Груше двадцать один. Мартынов. Да? А она говорила… Не о том, впрочем!.. (Продолжает.) Я впал в бешенство, выговорил ему – в тот вечер у Верзилиных, – а он опять за свое и смеяться: мол, вызови меня, коли так. Кушинников. Смехом? Мартынов (не слушая). Что мне оставалось? Возможно, во мне обострено point d'honneur,[4 - Чувство чести (франц.).] но в наши времена, когда чувство чести некоторыми вообще ни во что не ставится… Я сделал картель. В бешенстве. Кушинников (как бы про себя). Смехом… в бешенстве… (Мартынову.) Да-да, понятно. Но прошло два дня, было время остыть, примириться… Мартынов. Я много прощал и мирился, но теперь мы… то есть я… решил его проучить, раз и навсегда… Кушинников. Вы считали, это произведет верное впечатление на местное общество? Например, на кружок госпожи Мерлини? Мартынов. Не знаю. Его там не жаловали, да, но я о том не думал… Кушинников. И решили сами? Или с кем держали совет? Мартынов. Что? Кушинников. Целых два дня после вызова… Человек не может быть сам с собой, не обсуждать с друзьями… Мартынов (гордо). Господин подполковник! Я!.. Один!.. Никто!.. Кушинников. Полно, полно, успокойтесь… Скажите, возможно, вы и в ходе самого поединка ожидали новых каверз, насмешки? Допустим, незаряженного пистолета или… Вы успокойтесь. Пауза. Мартынов понимает, что ему помогают. Мартынов. Да, тут всего можно ждать, – их игривость достигла вершин Эльбороуса… Кушинников. Но, однако, игривость-то должна была б упасть при столь жестоких условиях дуэли и дальнобойных кухенрейтерах… Мартынов. А, этим его не взять! – он на засады бросался и на батареи. Кушинников. Воинская храбрость вашего противника не вызывает у вас сомнения? Мартынов (важно, подумав). Нет. Если холод души и презрение к жизни назвать этим словом. Кушинников. Как? Мартынов. Кому жизнь-то не мила – смерти не боится. Кушинников. А… Пауза. Мартынов. Конечно, чего хочешь от них жди!.. Кушинников (осторожно). Почему вы не ждали его выстрела? Мартынов (быстро). Потому что он бы не выстрелил. Потому что… Кушинников. Хорошо, хорошо, оставим самый поединок… Поверьте, я понимаю ваше состояние, вашу подготовленность к столь пылким действиям. Я наслышан обо всем. И о том, как господин Лермонтов интриговал против вашей сестры, как утерял однажды переданные вам письма… Мартынов. Да нет, то пустяки!.. Кушинников. Не торопитесь, сделайте анализ этим фактам, они могут быть учтены в дальнейшем. Говорят, главное лицо своего романа, княжну Мери, списал он с вашей сестры. Мартынов (туго соображая). Нет, это вымысел. Кушинников. Не спешите, обдумайте, оставим этот пункт до будущего разговора… Вот вы промолвились о холоде души, – видите ли, я нынче, мне кажется, лучше знаю вас, чем вашего противника, и желалось бы понять, что за характер имел… Мартынов (сразу). Он был безнравственный человек. Ничего святого. Он все презирал с младых ногтей своих. Отечество, народ, доблесть, любовь, привязанность – все было для него звук пустой. Насмешки надо всем – вот его идея. Англичане его отравили, Байрон, которому он был подражателем. Кушинников. Вы ведь давно и недурно его знали? Мартынов (не отвечая). У него, может, и была когда душа, да он ее умом убил. Свет его испортил. Я, открыто вам скажу, презираю свет, – вот эта черкеска, конь, горный ветер дороже мне всех дворцов и гостиных. Я не скрываю! А он съедаем был тщеславием! Любой ценой – лишь попасть в la creme de la noblesse.[5 - Сливки общества (франц.).] Он и писал-то затем! Славы Баркова ему было мало, мало потешать юнкеров да гусар непечатными стихами, так он через имя нашего несравненного Пушкина решил купить себе славу. Задел общество – глядишь, оно тебя и заметило. Расчет, один холодный расчет!.. Кушинников. Прелюбопытно!.. Но, однако, согласитесь, без таланта не успеешь в таком предприятии, и наши столичные литераторы высоко ставят… ставили его способности… Мартынов. Кто у пас без способностей!.. На что только направить!.. Нет, я не говорю, я читал, я все читал… Но… Когда знаешь личность человека и прочитаешь «Демона» или… Ну, «Бородино», оно неплохо, хорошо… Но «Демона»… (Смеется.) Прошу извинить, это вызывает смех. Или раздражение… Маёшка и Демон – ну – не укладывается! (Смеется.) «Уланша» – вот это куда! Это его истинное лицо! Кушинников. Но можно посчитать оно и за шалость, – молодость должна перебеситься. Мартынов. Э, тут другое! Совсем другое. Возьмите Пушкина, он в эти леты-то воспевал женщину. Как богиню! Он вложил нежность и неиспорченность своей души в женский идеал. А он? Неприлично произнесть! Кушинников. Вы знали его издавна? Мартынов. Да. То бишь не так чтобы… Кстати, хочу дополнить: мы все писали стихи, подряд, многие и поныне продолжают, и первенство его тогда не определялось… Мы… я… Кушинников. Прошу простить, я вспомнил: сказывали, Жорж Дантес тоже говорил, что таких, как Пушкин, у него в Париже на каждом шагу… Нет-нет, не возьмите в упрек. Мартынов (кичливо). Я знавал Дантеса, при чем тут Дантес! Кушинников. Понимаю, понимаю, вы имели поединок не с сочинителем Лермонтовым, а с поручиком Тенгинского полка, вашим сотоварищем. Мартынов. Да! Да! И я думаю, у нас равное положение, хоть я и в отставке майором, а он… В душе продолжаю числить себя кавалергардом, – как и он, полагаю, не забыл гвардии… Дантес! Еще не хватало!.. Прошу простить. (Раскуривает трубку.) Пауза. …Конечно, с поручиком!.. Теперь, господин подполковник, все пишут, все сочинители! У меня вон своего полон сундучок. Подумаешь!.. Кушинников. Прелюбопытно. Чрезвычайно. Никак не полагал столь глубокого анализа… Мартынов (усмехнувшись). У меня достало время подумать. Кушинников (в тон). Нет худа без добра. Нет, видите ли, вы меня даже разволновали. Мое мнение было несколько иным, и ваш противник рисовался мне, признаться, в свете более идеальном. Уже одно внимание нашего ведомства к его личности… Мартынов. И это тщеславье! Я знаю многих, кои совершили бы поступки противу общества только затем, чтобы прослыть гонимыми. Это мода, и только. А люди с идеей открыто говорят обществу о его недостатках. Нам… им нечего таить, посколь одно благо отечества имеют целью. Все презирать, надо всем посмеяться, оскорбить свое поколение – это легко. Сказать, что и прошедшее ничего не стоит, и нынешнее, а в будущее вовсе не верить – это удобная идея. Но это значит – отравлять общество, гнусной болезнью поразить его кровь! Что страшнее сомнения!.. Кушинников. Если я вас понял верно, то вы… тут была и некая противная вам идея? А? Мартынов молчит. Задумался. …Прелюбопытно… Я, признаться, подозревал, что карикатуры, кинжал и прочее слишком малозначительно для причины, этого может хватить лишь для повода, и, как вижу… Мартынов. Умники! Собаки! Да их всех!.. Что? Я ничего не говорю. Я не хотел, повторяю, и не думал убить. Не мне судить, кто полезен обществу и кто вреден! Хотя я убежден и живу в убеждении, что знаю край между добром и злом. Я плачу над ним, я молю у бога прощения каждую ночь, он был мне товарищ… Кушинников. Я понимаю. Мартынов. Но он сам наскакал на мою пику, как ни разворачивал я копя. (У него слезы на глазах.) Он был безумец и всегда играл со смертью… Пауза. …Я ведь и стрелял всегда плохо. Ей-богу, не владаю, как иные… Кушинников. Я расстроил ваши чувства, простите… Еще лишь единое соображение. О силе вашей обиды и негодования говорит еще и то, что вы ведь предвидели все последствия для вас как участника поединка? Так? Ведь государь сослал многих за дуэли в каторгу… Мартынов. Перед государем винюсь и отвечу! Но кавказец готов обыкновенно ко всякому удару судьбы, – мы здесь не в Энгельгардтовом маскераде… Я думал лишь о чести. Кушинников. Понимаю. И еще: не принимали вы во внимание опальное положение вашего противника? Мартынов. Я? Да мы и тут равны: нетто и я не в опале? Кушинников. Да-да, разумеется, хоть тут и несколько иное. Мартынов (подозрительно). Что ж иное? Кушинников. Нет, не беспокойтесь… Я ведь исключительно об истине хлопочу, и теперь, думаю, она рисуется мне яснее прежнего… Да, вот еще какой вопрос вас может ожидать в будущем: коли повод был мал, коли вы были товарищи, коли… ну, и тому подобное, то отчего ж, даже имея целью проучить, вам было не целить в ногу, скажем, или?… Мартынов (быстро). Я отвечал: я плохо стреляю. Я вовсе не целил. Я… не знаю… Богу ли, дьяволу было угодно, но я… Кушинников. Вы просили о передаче вашего дела из суда гражданского в военный? Мартынов. Так точно. От гражданского что ждать? Сибири? А мне совершенно противен холодный климат. Военный по крайней мере оставит здесь либо… Кушинников. Да, здоровье, конечно, надо беречь… Пауза. …И еще, простите, прямо спрошу: хотели вы проучить или доказать? Доказать, что не ниже его? И не себе только, но и всем?… Мартынов. Отчего ж это надо доказывать? Кто себя считает ниже другого?… Вы странное спрашиваете, подполковник! «Дантес»… «в ногу»… «не ниже»… Право, странное!.. (Вдруг встает, нервно.) Не в поэта, не в поэта! Он мне не поэт!.. Не могу! Будет!.. Пауза. Кушинников. Прошу простить… Что ж, благодарю вас. Я понял нынче многое. То есть я и прежде предполагал, что ваш противник весьма отравленный человек, но теперь я склонюсь к тому, что он был (испытующе) в некотором роде уже труп. А? Мартынов. Как-с? Кушинников. Но разве ум его был не бесплоден? Разве чувства его не остыли? Разве деятельность его не была пуста? (Видит, что Мартынов теряется.) …То есть при самой живой и энергической оболочке? Мартынов успокаивается. …Ну вот. А нам ведь важна суть вещей, не так ли? Вот вы хлопочете о своем здоровье, стало быть, вы здоровый человек. А смерти искать может лишь тот, кто безнадежно болен… Мартынов (уже ничего не понимая). Ему не сравнялось двадцати семи, он был всегда крепок… Кушинников (продолжая). А отчего болен? Отчего?… (Мартынову.) Я о нравственном, о душевном здоровье… Нда!.. Герой нашего времени!.. Ну-с, еще раз примите мои извинения и благодарность, вы дали мне сведения весьма ценные… (Смеется.) Это был просто еще один поединок с господином Лермонтовым!.. Прелюбопытно!.. Пожелаю вам здорового почивания! (Уходит.) Во время долгого этого разговора Мартынов что-то чертил пером, бросал, снова чертил. Теперь он сидит, стиснув ладонями лоб, свеча трещит, и виден на бумаге черный, бездарный, чудовищно искаженный профиль Лермонтова и вокруг еще и еще рисунки его фигуры, головы, пистолетов. За стеной гремят замки, вопли, крик: «Пусти! Не хочу!» Мартынов срывается с места, колотит в стену кулаками и вопит: «Молчать! Молчать, скотина!» 3. Петербург, Вяземский и Карамзина Под цокот копыт, в бликах света, катит летний экипаж, – чуть развалясь, в светлом костюме и цилиндре, сидит в нем человек старше пятидесяти лет, с лицом умным, усталым, с выражением слегка брезгливым. Голос жандарма: «Августа третьего сего года получена из Москвы от почт-директора Булгакова личная депеша на литератора и камергера князя Вяземского-Первого. Не перлюстрировано. Но, как стало известно, оная депеша содержит известие и сожаление о дуэли поручика Лермонтова, имев' шей быть на Кавказе, от которой последний помер. С сим известием князь Вяземский поспешал по городу, а затем в Царское Село, в летнюю дачу покойного историка империи Карамзина…» Вяземский (размышляя вслух). «Готов был примириться… тот подошел и в упор стрелял…». Черт знает что за дикая и несчастная страна… никогда толку не будет… экой скотиной надо быть, чтобы через четыре всего года после той смерти руку поднять… Софи в обморок упадет, она больше других с ним носилась. Ах ты проклятый век!.. Да тут и сам мальчик небось виноват… Хотя в чем? Как они с ним в прошлом годе расправились? Он хоть и не прав был, геройствовал, да ведь государь французов не любит, мог и простить… Нет, есть там что-то, есть… За пушкинские стихи скоро вернул, а за Баранта опять упек… Ах, черт, не вскрылся еще, не устоялся, но обещал много, что говорить. Пока Пушкина повторял, за Пушкиным только шел, но кто знает… В нашу поэзию, право, удачнее стреляют, чем в Луи-Филиппа, промаху не дают… Тут другое, конечно, не личное, тут как с Пушкиным: запутали тогда тоже, заплели, все постели перевернули, смотреть противно, а соль-то уж знаем, где была… Небось и тут не без того… Как сказать-то Софи? Удара бы не сделалось… А все претензии – свобода, независимость! А уж какая у нас свобода! Сроду ее не было… Ах ты господи!.. Пока Вяземский едет, перенесемся к месту его назначения. Гостиная на даче Карамзиных. Цветы, канделябры, книги, рояль. Изысканно, но скромно. Бывал уже в ту пору такой, скажем, интеллигентный стиль, который люди истинно образованные противопоставляли роскоши богатых гостиных. Две женщины. Одна из них Софья Николаевна Карамзина (39 лет), очень пылкая, нервная, молодая душой, любящая литературу. Она – дочь великого историка, писателя, дочь умная, приобщившаяся делу отца, проведшая жизнь в самом высшем кругу живой русской культуры, а теперь и сама – душа лучшего петербургского литературного салона. Весть о гибели Лермонтова уже дошла до Карамзиных, Софи в горе. Ее молчаливая, чуть рассеянная, печальная гостья – Наталья Николаевна Пушкина (ей сейчас 29 лет). Обе женщины в летних платьях. Софи. Дай бог, пережить все это!.. Нет, нет, я не верю, возможна ошибка, ведь возможна, Натали? Или он ранен, или что-то не так передано, – ведь там Кавказ, война!.. Натали. Но вспомните, он уезжал с этим предчувствием, вы говорили сами, Софи!.. Софи. Ах, он жил с этим предчувствием! Кажется, никто не понимает этого, как я! Он был поэт печали, такой печали! Ваш Пушкин светел, как ангел, жизнь брызжет из него, а Лермонтов – это тень. Да, вот это будет верно: Пушкин – свет, Лермонтов – тень, а вместе они дают ту полноту… Простите, Натали, меня осуждают, и вы первая можете быть недовольны мною, но я смело, смело ставлю этого бедного мальчика сразу за Александром Пушкиным. Поверьте мне. Я беру себе это право, потому что успела узнать его хорошо. Натали. Меня on избегал и был холоден. Софи. Это от смущения, только!.. Вот сейчас, погодите. (Несет альбом, книгу стихов Лермонтова, два тома «Отечественных записок».) …Как я сразу не поняла, как не поняла!.. Это так просто видно из его стихов… вот, на каждой строфе, повсюду… (Читает.) «Не говори: я трус, глупец!.. О! если так меня терзало Сей жизни мрачное начало, Какой же должен быть конец?…» Или вот: «Не смейся над моей пророческой тоскою; Я знал: удар судьбы меня не обойдет; Я знал, что голова, любимая тобою, С твоей груди на плаху перейдет…» (Плачет.) И вот, вот дальше… «Я говорил тебе: ни счастия, ни славы Мне в мире не найти; настанет час кровавый, И я паду…» (Не может читать.) Натали. Софи! Оставьте, ну полно, душа моя, не терзайтесь так… Я совсем не могу слышать стихов… Софи (сквозь слезы). «…И я паду… и хитрая вражда…» Как верно! (С улыбкой, горько.) «…очернит мой недоцветший гений…». «Недоцветший гений!..» Натали. Ну, Софи! Ну! Звонит в колокольчик, лакей на пороге, она показывает ему: воды! и тот тут же является со стаканом на подносе. Mon ange,[6 - Мой ангел (франц.).] ну полно, можно ли так! Софи. Я не о человеке плачу, о литературе!.. Как можно, Натали, как можно при нашей бедности, при варварстве погубить такой талант! Изысканный! Бог мой! Ведь никого нет, никого больше! И что за судьба, что за участь!.. Нет, нет, я не стану больше, простите мою нервность, как не заплачешь bon gre mal gre!..[7 - Волей-неволей (франц.).] Он так и стоит у меня перед глазами!» Его ведь мало кто понимал! О нем говорили чудовищное, вы же знаете! Судили по стихам политическим или непристойным, звали Маёшкой, держали за повесу, ядовитого мизантропа… Но истинной души его никто не ведал, а она была проста, нежна, и вовсе не бурные или игривые стихи – его суть… Простите, я как девочка, но я полюбила его талант и поверила в него одна из первых… Его зачисляли в мятежники, но мой взгляд на него иной… Так и вижу его, когда он пришел к нам впервые, застенчивый, неловкий, воротясь из первой своей опалы, странный, малокрасивый, но с прекрасными своими глазами… Я помню, это было вот так же летом, и наша молодежь сразу захватила его в свой круг… Мне еще показалось, что он чем-то похож на Хомякова, скованностью своей, тихостью… Право, на Хомякова!.. Мы затеяли тогда домашний спектакль, ему дали сразу две роли, он был прост, весел, потом Лиза еще уговорила его в игру «Карусель», он ездил верхом отменно, и лошадь у него была восхитительная, очень что-то дорогая… Да… Но и тогда не повезло ему. Он на каком-то смотру надерзил: вышел на парад с коротенькой, чуть не игрушечной саблей, и великий князь посадил его под арест… Натали. А, я слышала этот случай, так это он озорничал?… Софи. А как в ту же осень читал он у нас «Демона»! Никогда не забуду!.. Да бог мой, он стал бывать у нас едва не каждый вечер! Он отошел даже от своих гусар, от этого истукана Монго, от Трубецких, от своего пустого кружка, где они и озорничали и только и мечтали интриговать в Аничковом, возбуждая фрейлин и саму императрис… Как он язвил на их счет, я помню. Ему это скучно было. Все говорили, он кутит, повесничает, – да так и шло, – но росла и зрела душа, я понимала! Кто еще мог, воротясь с новогоднего бала, написать: «О, как мне хочется смутить веселость их И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью!..» Но нет, нет, он не был зол, ему больше так хотелось казаться, душа его была иная!.. Вот! Где же это?… Она листает альбом и находит акварель, – это копия с портрета Заболотского 37-го года. Вот, взгляните! Вот его лицо, и его душа в этом лице! Есть тут хоть капля зла? Сама мягкость, ребенок, стиснутый ментиком! Натали. Да, тут схвачено доброе… Но в поэте так много сходится, Софи! Александр… бывал жесток и зол, не тем будь помянут. Софи. Да, ma chere,[8 - Моя дорогая (франц.).] да я знаю, и бог и демон поселяются в таких душах разом. Но вглядитесь, вглядитесь. И разве не Пушкиным сказано, что гений и злодейство – две вещи несовместные? Понимаете? Пусть «хитрая вражда» хочет представить мне его холодным, прозаическим и злым, – я поднимаю им в глаза это лицо, – вот, говорю, – глядите, кто не слеп: одна возвышенность, романтическая высота, чистое служение музам – его сущность!.. Натали. Я мало знаю, но вы, Софи, склонны возвышать, видеть иначе, чем другие… Софи. Да, да! А как же! Говорят, бабушка, воспитывая Мишеля в имении, до того баловала его, что брала в дворню девушек покрасивее, чтобы мальчику с ними забавляться. Или говорят, что когда привезли цыганок из Москвы, то Лермонтов там был первый. Чего не говорят!.. Еще был слух, тогда, в том черном году, что он выдал товарища, который разносил по городу «Смерть поэта». Это ли мне знать о нем, ma chere! В жизни каждого из нас столько тайн, одни мысли наши бывают так грешны, – кажется сейчас надо тебя в самый ад за них!.. О, жизнь наказывала меня, не спорю, но я горжусь, что всегда умела за низким разглядеть высокое… На пороге – лакей. Лакей. Князь Петр Андреич Вяземский! Софи. О, князь Петр! Он должен знать!.. Как мои глаза, ma chere? Займите его две минуты, я сейчас. Проси, проси!.. (Уходит привести себя в порядок.) Входит Вяземский со скорбным лицом, видит Пушкину, целует ей руку. Вяземский. О, bonjour! Рад видеть тебя, Наталья Николаевна! Как дети? (Замечает книги и портрет.) Слыхали? Кто принес? Натали. Да, уж знаем, от Тургеневых был человек… Вяземский. Вот так-то. Эхма!.. Натали. Может, это неправда? Ошибка? Вяземский (машет рукой). Где там! Вот везу от Алексан Яклича отчет полный. Владимир Голицын, при том бывший, писал в Москву из Пятигорска жене со всею подробностью. Убил Мартынов, сын московского Соломона Мартынова, жулика, что на винных откупах замиллионил… Натали. Мартынов? В кавалергардах был! Мартынов, как же! Вяземский. Вот-вот! Дантес твой, сукин сын, прости меня грешного, кавалергардом был, и этот тоже, словно нарочно их подбирают… Ну-ну, извини… Я сяду, душа моя, жарко, и ноги не держат… Что Софи?… Натали (пожав плечами). В слезах… Вяземский. Ох господи, господи! Право скажу, в поэзию русскую стреляют удачнее, чем в Луи-Филиппа, второй раз промаху не дают! Булгаков пишет: Лермонтов примириться искал, выстрел будто на воздух сделал, а тот, противу всех правил, подошел и a bout portant,[9 - В упор (франц.).] прямо в сердце, тот и слова не вымолвил, наповал… Натали. Слышать не могу! Вяземский. И удивительно, как секунданты допустили! Что-то есть тут, не приведи бог, даже думать тяжело, подлостью пахнет… Нессельроде за Баранта ему простить не мог, великий князь за шалости, Уваров, как Пушкину, за стихи, небось, Бенкендорф с Дубельтом еще за что… Натали. Кого еще назовете али остановитесь? Вяземский. Помолчу. Только они мужа твоего загубили, что ж им и этого!.. (Себе.) Помолчи, помолчи, так лучше будет… Ох, душа дрожит, жарко! Опять, похоже, как в прошлом годе, засуха, – голод, нищета ползет из всех щелей, по Волге, сказывают, голодающие у помещиков хлеба молют, а где и пограбливают, а у помещиков у самих ничего нету… (Листает томик Лермонтова.) Ну-ка! «О чем писать? Восток и юг Давно описаны, воспеты; Толпу ругали все поэты, Хвалили все семейный круг; Все в небеса неслись душою, Взывали с тайного мольбою К N. N., неведомой красе, — И страшно надоели все…». Недурно. Хоть и бойко… Ох!.. (Откидывается, думает.) «И страшно надоели все!..» По мне, так все из-за ребячества! В герои все, в герои! Независимость нужпа, правда им нужна, деятельность, истина, социальность! А взгляда нет, опыта нет, понятия времени пет! Время, душа моя, все определяет, время! Они думают, ежели Франция бушует, то и нам непременно бушевать! А только Франции пришло время, она спеленькая висит, сама с ветки просится, а мы где? У нас и почка не раскрылась еще, а они ее пальцами спешат расколупывать. Ребячество! Натали. Я не смыслю этого… Вяземский. Что, душа моя, смыслить! Ты умей во всякое время полезен быть отечеству, со временем сообразуйся: но бунтуй, когда все спят, и не спи, когда все бунтуют. Чего проще! Народ измельчал в России, личностей нет, ареопага нет, воспитания никакого нет; у других демократия хоть том полезна, что свет просвещения ровно льется на массы, а у нас поле-то выглаживают, чтобы бильярдировать легче, шары катать… И выступать на это поле с духом независимости, с претензиями, с оригинальностью – я, мол, не как все, я вот как хочу, так и делаю, – это ребячество и глупость. Ты зрей, ты воспитывай в себе мысль, жди! Натали. Но если чувства но терпят, если душа спячки не принимает. Вам ли не знать, как Александр… Вяземский. Александр! Александр время понял, помирился… Нда… Натали. Полно, князь Поль! Когда он помирился?… Вяземский (иронически). Ну-ну, тебе лучше знать… Лакей вносит напитки. О, удружил, удружил! (Берет бокал, встает.) Мы, матушка, ясно, устарели, где нас слушать! Тут в «Библиотеке» один так написал: мол, поседелые рыцари гусиного пера Крылов, Жуковский да Вяземский ни к какой партии не принадлежат, ничего делать не хотят, почивают себе на лаврах… Вон как! Им всем надо куда-нибудь примкнуть! К Чаадаеву ли, к Киреевскому! Или к тем, кто низкопоклонничает, на Европу молится, или кто о смирении русского народа вопиет. Глупость!.. Время, время, во всем время! Натали. Что ж это время одних в могилу кладет, до тридцати не дожив, а других… Жуковский вон женился под шестьдесят. Вяземский. Ну да, а еще скажи: Вяземский вот камергер стал! Так, что ли? Ну, душа моя, спасибо!.. Натали, не отвечая, встает и отходит к окну. Появляется Софи, лицо ее и прическа поправлены, черный платок на голове и плечах. Со словами «Князь Поль!» спешит к Вяземскому и приникает к нему. Он гладит ее по голове, по плечу: «Ну-ну, душа моя, что ж теперь! Не поправишь!» Софи. Но как это, как? Что пишут? Что в подробностях? Как это могло быть! Вяземский. Как! Одно скажу: в поэзию нашу лучше стреляют, чем в Луи-Филиппа, во второй раз промаху не дают! Софи. Истинно! Вы всегда верное мо найдете!.. Он жил сколько-нибудь? Завещание ли сказал? Как это все? Которого числа?… Ах, простить себе не могу, как обидела его однажды: он стихи написал мне в альбом, я сказала, они неудачны, – он вырвал и сжег на свече… А помните, князь, тот вечер, когда с Валуевым, Тургеневым и еще кто-то был, приехали от Тальони, с балета, Лермонтов шутил?… Вяземский. Полно, душа моя, полно, не раскручивайте нервов себе… Служенье муз не терпит суеты, а наш пиита жил много, спешил, везде успеть хотел, вот и… Софи. Я никогда не забуду, как провожали его весной, – была Додо Ростопчина, еще стихи ему на отъезд написала. А он был грустен, говорил, что не вернется больше, – как сейчас вижу его глаза, его уже армейский мундир… Я знаю, вы не цените его талант, как я, вам он далек, но кто лучше вас в России знает, что нужно литературе, чем жива она… Вяземский. Жуковский, матушка, Жуковский. Да еще Александр Христофорович, пастырь литературного стада нашего, граф Бенкендорф!.. Софи. До шуток ли! Ну рассказывайте, рассказывайте, я не стану плакать… Да, а что при дворе? Знают? Что там?… Надо бы к Соллогубу послать… Господи, а что будет с Додо! Натали. А про бабушку что? Она-то им одним жила. Софи. Ах, о ней и думать страшно! Как только ей скажут! Вяземский. Государь уж наверное знает, но в городе еще неизвестно. Так станете слушать письмо булгаковское? Софи. Да-да, скорее. Ах, как это страшно, должно быть! Как нелепа смерть!.. Вяземский. Не нелепей жизни, душа моя. (Усаживается и достает письмо.) Софи ставит к вазе с цветами портрет Лермонтова и готовится слушать и плакать. 4, Петербург, Соллогуб Кабинет дорогого ресторана, ужин, доносятся звуки цыганской песни. За столом двое: Владимир Александрович Соллогуб (27 лет), модный в ту пору писатель, автор «Тарантаса», человек умный, хитрый, сложный, светский; сейчас искренне взволнован. И с ним поэт Иван Петрович Мятлев (45 лет), салонный завсегдатай, остряк, автор популярной тогда «Госпожи Курдюковой». Время от времени появляется лакей, при нем разговор писателей прерывается. Тот же голос, что в начале предыдущей картины: «Также находились у Карамзиных поэт Иван Мятлев и сочинитель Владимир Александрович Соллогуб, кои вернулись ночью в город и продолжали беседу о помершем Лермонтове в ресторации Ильи Соколова. Как известно вашему превосходительству, оный Соллогуб имел приятельство с Лермонтовым; в посмертном изданъи „Современника" Пушкина печатано было вместе „Бородино" последнего и „Два студента" повесть Соллогуба. В тридцать девятом же году в первой книге новых „Отечественных записок" печатаны: Лермонтова „Дума", Соллогуба известная повесть „История двух калош". Соллогуб же автор романа „Бомонд", то бишь „Большой свет", писанного по заказу великой княгини Марии Николаевны, где под именем Леонина показан опять же Лермонтов, отчасти пародированно. У Софьи Михайловны Соллогуб, урожденной Виелъгорской, фрейлины ее величества, великий государь Николай Павлович имел быть на свадьбе посаженым отцом…» Мятлев. Ты б поосторожней, Владимир Александрович! (Озирается.) Соллогуб (с излишней бравадой). А, что там! Я уж, Иван Петрович, столько наговорил, что теперь не страшно. Да и знают они про меня все, что им надо, не беда! Мятлев. Ты, Соллогуб, знаменитость, что тебе сделается!.. Ах, Мишу жалко! Ну как жалко!.. Соллогуб. Да уж! Судьба!.. Я – Соллогуб! Глядишь, и мы какой пули дождемся!.. Ну, ладно, ты слушай, коли не скушно, это ж все на моих глазах гало. Я-то тогда уж намелькался, свой человек в свете был, помнишь еще ту историю с Пушкиным? Мятлев. Когда он тебе вызов послал? Соллогуб. Ну да! Обидчив был, порох! Все честь жены оберегал, – решил, что и я грешен. Ну, я поехал, объяснился, помилуй, Александр Сергеич, извинения принес, он вызов назад взял, обошлось… Мятлев. Отчего не ты опять на Дантесовом месте был! Соллогуб. Не говори… Но не в том дело… Я, стало быть, вся и всех уж тогда знал, а Лермонтов едва явился, – ему Хитрово, Елизавета Михайловна популярите делала, через нее он и к Карамзиным вошел, и к Виельгорским, во весь круг наш. Рвался в свет. Ну, рвался. Но это двигался он как литератор, ты понимаешь. А вместе делал и еще один путь, со всею своей командой – Монго, Шуваловым, Трубецким – через вечера да балы у Энгельгардта и в Аничковом. Мятлев. То-то ты его, беднягу, и вывел в своем романе, как он в свете принят! Как это там у тебя? Мрачный, демонический, а никем не принят, всем смешон… Соллогуб. Ну-ну, Иван Петрович, ты сам знаешь, весь роман был в ироническом ключе… Я пред Мишелем не виноват, видит бог! Хоть он мою Софью Михайловну тоже магнетизировал и вообще… Нет, я не виноват (хочет уверить в этом еще и себя), да и он не серчал на меня за это… (Желая переменить тему.) Так ты слушаешь? Мятлев (вздыхая). Слушаю, слушаю… Жаль Мишу! Соллогуб. Так вот. Он является в свете много, настойчиво. А она, как ты знаешь, в ту пору особенно игрива была, ни одного большого маскарада не пропускала, любила инкогнито приехать, чужую карету брала, чаще Софи Бобринской, интриговала всех подряд, начиная с меня. Мятлев. Наш пострел везде поспел!.. Эх, Мишу жалко! Соллогуб. Да ты не смейся, слушай! У меня там ничего не было, – я себе не враг, чтоб с императрис интриговать. А эти-то, мальчишки, – один перед другим, – кто какую рыбку покрупней поймает… Ну, вот. А до самого не доносилось, думаешь: где она да с кем, да кем увлечена, да куда поехала, да что сказала? А тут еще Пушкин! Старший-то Трубецкой, Бархат, с Дантесом приятели были, кто не знает! А где Бархат, там и брат его, Серж Трубецкой, а где Серж, там и Шувалов, и Монго. А где Шувалов да Монго, там и… Мятлев. Вон ты про что!.. Эх, жалко его! Соллогуб. Про что! Сидите, ничего не ведаете, а дела-то не здесь, брат, не нами делаются. Дальше пойдем. Русских-то при дворе когда стали читать? Скажи? Как Пушкин помер! Кто до того об русской литературе понятие имел? Да и что было-то? Плетнев Пушкина во дворец первый принес, по вечерам вслух стал рассказывать, она восхитилась, слезы пролила. Ах, еще! Ах, поэм ля рюс! Меня читали, а там и до Мишеля очередь дошла. Ох! Ах! Да я тебе сказывал как-то: она у меня же его стихи просила, я ей носил. Но уж это потом. А перед тем совсем тут все запуталось: Алешка Столыпин – не Монго, а Столыпин-Первый – женился на Машке Трубецкой… Мятлев. Ай, баба! Соллогуб. Ну! И не говори!.. Ну вот, а наша императрис души в ней по сей день не чает, – Мари, Мари! – Машка чуть не всякое утро завтракает там, – ну! Стало быть, Столыпины – а где они, там, говорю, и Лермонтов – совсем близко к солнышку подошли. Но тут, как назло, вышла эта история с Амели Крюденер. (Тихо.) Николай Павлович в Амели заинтересован был, а она не хотела. Монго с Лермонтовым – слух пошел – ее спасали, рыцарями себя показывали. Из-под носа увели, созорничали, храбрецы! Государь виду не подал, но надо думать, не забыл – Амели из рук ушла. И что Лермонтов там отважничал – до него как могло не дойти? Еще дерзость! А кто таков? Кто Лермонтов? Сын отставного капитанишки, сочинитель гусарских стишков, выскочка? Как вовсе в свет-то попал?… Ох! Я-то уж так всю историю насквозь вижу, так вижу! Впору глаза себе выжечь да уши запечатать!.. Хотя бы вот по чему суди: Лермонтова за дуэль с Барантом отсюда отправили, так? Ну, и ехать бы ему одному, да? Так нет. Смотри, какая нитка вьется: Столыпин за ним следом – по доброй вроде бы воле; за Столыпиным, или того раньше, Серж Трубецкой. Потом Гагарин, художник. Следом – еще: Васильчиков, Серж Долгорукой, а там и Митя Фредерике… Смекаешь? А она в эту пору вовсе в Мишеля погрузилась: Лермонтов, Лермонтов! Наизусть его читала. И уж не обошлось, ясно, без того, что хлопотала за Мишеля перед самим… Мятлев. Чем, может, хуже сделала… Эх, жаль Мишу! Соллогуб. Неужто не хуже! Государь и без того о нем не забывал, а тут, представь, она еще со слезами за него просит… Мятлев. Яма! Соллогуб. Вот то-то что яма! Тут еще примешалось: собирались часто, вроде кружок составился, шестнадцать человек, – бывал и я там, – да только это все пустое, одни вольные разговоры, насмешки, никакой программы. Политического тут ничего не было, – голову даю! – но раздразнили. А кто надо да как надо доложил, государь осерчал: опять дети из лучших фамилий, самый цвет, а тоже говоруны, как он скажет, заделались… На правеж! Мятлев. Ладно, что-то я слыхал. Ты про нее скажи. Коли она значение Мишеля поняла, раскусила, то… Соллогуб (тихо). Да где ей! Тут одно женское, чувствительность, «мне грустно, потому что я тебя люблю…», и все прочее. Амуры больше… Выпьем!.. Кто кого раскусил, кто кого когда раскусит! Темна вода во облацех! Мишель и до тридцати не дошел! Все мы, грешные, канем в Лету, черти нас во аде и раскусят! Мятлев. Всех на одну доску не ставь – литература не фрунт. Соллогуб. Я разве говорю? Я силу его вижу, видел всегда. Он сам, бывало: мол, скажи, Владимир, честно, есть у меня талант ай нет? Сам не понимал. И я впрямую ему… Мятлев (чуть иронически). Не понимал? Тебя спрашивал?… Соллогуб. Да вот те крест! Про талант он, конешно, понимал, но… ему все мало было, мало. Как тебе сказать! Он в высоту хотел. Но пока… пока-то что ж? Ну, между нами, ну возьмем: по стихам Пушкина не достиг? «Демон» – весь на Байроне?… Драму его, про маскарад, читывал? Это странно… Мятлев. Да зачем кого достигать? У Пушкина – свое место, у него свое, у тебя – свое, у меня – свое… Соллогуб (не слушая). Про Кавказ после Марлинского – тоже, скажу, скучно, а уж что до Печорина, то написано, конечно, недурно, – ничего не скажу, но идея… После «Адольфа», после того как все начитались Констана, где герой почти тот же… Извини! Да что говорить! Беда всех нас в том, что живем на краю Европы, как в деревне глухой, ничего не знаем. Вдруг найдем в навозе своем жемчужное верно, как Иван Андреич скажет, раскудахчемся, закукаречим, а там смеются: у них уж давно ожерелья из перлов нанизаны, а мы с зернышком своим… Мятлев. Да уж ну уж! Эх, жалко, жалко Мишу! Кто знает, пути господни неисповедимы! Может, об нас-то с тобой когда потому лишь вспомянут, что мы с ним рядом стояли… Соллогуб (пожимая плечами). Может, и так. Выпьем. Пауза. Соллогуб прислушивается. Начало песни. …Тут еще всякий раз так бывает, что о себе мысль приходит, о своем. Я человек цинический, я над собой тоже плачу, мы одногодки с Мишелем, вместе вышли, начали, он – все равно что я… Мятлев (выпив). Ты-то у нас на коне! А Мишу – ох как жалко! И зачем он лез? Смеялся, презирал, «надменные потомки», а сам к ним… Соллогуб. Да, мальчик был, мальчик! Гордый, все интересно, все остро, одни львицы наши что стоят да львы, – вот и он силы пробовал. Оно-то понятно: свет затягивает, как болото: тут все блестит, все ново, лица, личности, интриги, – какая хочешь голова закружится. А писателю и вовсе хорошо: этакое поле для наблюдения… Это он еще молодец был: покружит, покружит, да скоро сообразит, чего все стоит, да плюнет… Мятлев. Против ветру плевать – тоже худо. Соллогуб. Да, уж это – ого! (Смеется.) По себе знаем! Ну, помянем еще! Мятлев, Погоди, Владимир, поют хорошо, постой… Они замолкают, задумываются. Звучит печальная цыганская песня. Соллогуб, продолжая слушать, достает из кармана овальную миниатюру, не глядя, протягивает ее Мятлеву. Это портрет Лермонтова. Мятлев смотрит и горестно качает головой: мол, жаль Мишу. 5. Петербург. Оператор Николай и императрица Александра Федоровна Одна из гостиных царицы в Зимнем дворце: красное дерево, бронза, гобелен, шкаф с книгами. Еще очень красивая, но уже болезненная, чрезвычайно расстроенная, с наплаканными глазами, в темном платье Александра Федоровна (43 года) и с нею великая герцогиня Веймарская, старшая сестра царя, Мария Павловна (55 лет), женщина немалого ума, весьма образованная, разделяющая печаль своей «высокой сестры», но ведущая свою «работу» насчет Лермонтова, который является сейчас предметом их разговора. Шепот: «Ее императорское величество государыня Александра Федоровна неоднократно высказывала в разговорах с великой герцогиней Саксен-Веймер-Эйзенахской сожаление о погибшем пиите и затребовала книги его для подарка вышеозначенной особе…» «Тсс!..» Александра (кладет руку на две лежащие на столе книги). Я хочу дать вам это с собой на дорогу и в память. Вчитавшись, вы поймете меня лучше, ваш тонкий вкус и понимание вас не обманут, – это была бы звезда, я более чем уверена… Никс широк, Никс добр, но он озабочен иным, ему нет времени войти в тонкость поэтического мира, он берет явление и судит его целиком, как отец отечества. А я – просто женщина, меня не занимают политические оценки, я слышу чистую поэзию, и она волнует меня, исторгает у меня слезы… Нет-нет, я понимаю свое положение, я говорю теперь лишь с вами, мой друг, потому вы, как никто, способны понять меня… Вот… (Читает с большим чувством, так как свое вкладывает в эти стихи). «Расстались мы, но твой портрет Я на груди моей храню: Как бледный призрак лучших лет, Он душу радует мою. И, новым преданный страстям, Я разлюбить его не мог: Так храм оставленный – всё храм, Кумир поверженный – всё бог!» Мария Павловна. Да, это совершенно… Не печальтесь, топ ange, поэта не вернуть, но с нами остались его стихи, они живут. Смерть таланта – есть начало бессмертия. Александра. Вы верите? Вы понимаете?… Я благодарна вам. Смерть его так тяжела, так трагична, – в ней есть варварское, присущее этой дикой стране. Точно его зарезали… Бенкендорф сказывал, что после ужасного выстрела тотчас разразилась дикая буря над всем Кавказом, сам бог рыдал и метал молнии, и он много часов пролежал в поле, на руках товарищей. Qeul symbole, quel рок!.. Мария Павловна. Не мучьте себя, Александрии. Александра. Я читаю и читаю заново его книги, всякий день я нахожу все новое и новое, а Никс так расстроил меня своею насмешкой над ним, я, право, не знаю, как говорить… В прошлом годе, едучи от меня из Эмса, я дала ему на пароход «Героя нашего времени», – они читали его там вместе с Орловым и Бенкендорфом. И что за рецензию получила я, друг мой! Государь назвал роман отвратительным, кошачьими вздохами, которые читаешь с возмущением. Позвольте, как там было?… Да, героя, и вкупе автора назвали презренным, жалким, действующим по грязным и гнусным побуждениям! О, это было так резко, прямо, я заливалась краской стыда, читая, – за себя, что я, выходит, не поняла сути… Он говорил, что такими романами портят нравы, что все это следование разврату иностранных авторов… Я устыдилась, я почти уверилась, но, entre nous, mon amie,[10 - Между нами, мой друг (франц.).] я читала потом заново – и не нашла тех ужасов, о которых говорил государь… Мария Павловна. Да, это круто, но вы знаете, мой брат человек прямой, и его ум, широкий и государственный, и отчасти военный, смотрит дальше, чем мы. Я была шокирована третьего дни, вы видели, когда он столь грубо произнес, что туда ему и дорога, – да, это было чересчур, – и я выговорила ему, и он понял, что сказал слишком сильно. Я осуждаю его эа это, осуждаю вместе с вами, душа моя… Но согласитесь вместе, что роман отчасти странен, болезнен, – о, я не говорю, что сей жанр должен являть собой трактат о нравственности. Это лишь людям государственным представляется, что всякий жанр должен непременно нести свою общественную задачу. Нет, я далека от этого. Но можно понять и мнение государственных мужей, и можно понять Никса: он исправляет Россию, он растит ее могущество, он строит благо целых народов, и он ищет помощников на этом поприще. А является молодой сочинитель, который говорит, что всякое дело – бесцельно, что жизнь пуста, что человек низок и вероломен. И провозглашает идеей не страстное служение отечеству, а сомнение, индифферентизм, безразличие ко всему на свете… Раздражение отца отечества можно понять, согласитесь… Александра. Да, да, я понимаю сей резон, готова понять, но как не видеть красоты, как не ощутить гармонии! И разве печаль и слезы не есть человеческие чувства, достойные изображения?… Мария Павловна. О, мой друг! Когда идеал страны есть бодрость, здоровье, сытость, порядок, то печаль делается страшнее турка… Я теперь подумала о другом: не повредило ли молодому человеку ваше внимание, ваш женский восторг перед его талантом? Мнение князя Голицына – я говорила с ним давеча, – Бенкендорфа и многих иных так резки о погибшем: его не щадят даже теперь. Князь Васильчиков сказал, что не так опечален наказанием, которое может ожидать его сына как участника дуэли, сколь самим случаем приятельства сына с Лермонтовым, которого он не называет иначе, как человеком sans foi ni loi… Неужто столь дружная неприязнь может преследовать человека невинного и беспорочного?… Александра. Sans foi ni loi!.. Это горько слышать. Он – человек без стыда и совести? Как злы языки! Передо мной иной облик, помимо всех оболочек – певец печали и любви, да, любви, – перечтите «Демона». «То не был ада дух ужасный, Порочный мученик – о нет! Он был похож на вечер ясный: Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!..» Пауза. Мария Павловна. А великий князь отозвался о «Демоне»: что был, мол, итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, а теперь нечистой силы с русским Демоном прибыло… (Усмехается.) Александра. Ах, никто не понял его, никто, кроме избранных! Слышны твердые шаги, на которые обе женщины поворачивают головы. Входит Николай (45 лет) в белом мундире. За ним – Чернышев, военный министр (56 лет). Шепот жандарма: «Его императорское величество государь Николай Павлович и военный министр граф Чернышев…» «Тсс!..» Николай (Марии Павловне). Сестра, все готово. Брат скоро будет, мы проводим тебя до Толбухина маяка, море спокойно, погода отменная. Кабы не дела, уплыл бы с тобой и дальше – да вон Александр Иваныч не пустит. Чернышев. Никак нет, ваше величество, не отпущу. Николай (видит книги). О, а у вас, смотрю, все траур о несчастном пиите! (Жене.) Завидую постоянству твоему, mon amie,[11 - Мой друг (франц.).] ты и вправду его оценила, не в пример нам, грубым солдатам. Что там, к слову, Александр Иваныч, расскажи государыне новости, было ль погребение? Чернышев. Вестей покуда новых нет, виноватые взяты под стражу, идет следствие. Александра. Не утруждайтесь, Александр Иваныч. (Хочет убрать книги.) Николай. Военный министр об офицере интересуется, не так ли, Александр Иваныч? Армии урон, хоть и неважный был вояка. А? Чернышев. Молодость, ваше величество, молодости свойственно себя афишировать, а не о глубине дела стараться: опытный солдат бережет себя, ложной храбростью не бравирует. Николай. Вот то-то что!.. Полно таиться (не дает убрать книги), Александра Федоровна, я твою привязанность уважаю. Да и сам таланты чту, не думай. Да только что ж талант! Я в тонкости не вхожу, но ты мне с талантом будь гражданином, служи отечеству, вот главное. Если дурное проповедовать, то, по мне, лучше без таланту, а то талант лишь усилит дурное!.. Александра (боязливо). Мы с вами уже дискуссировали эту тему, не хочу вас больше обременять ею. Вот и Александр Иваныч говорил прошлый раз, я поняла: дела империи за один день включают в себя событий столько, что случай с одним офицером есть лишь капля в море. Чернышев. Истинно так, государыня, всякий мой утренний доклад, к примеру, содержит столь… Николай. Ну отчего же! Не так! Судьба последнего моего крестьянина занимает меня, великое из малого строится, всякая русская жизнь, – уж коли дано богом мне за нее отвечать, – вот здесь лежит. (Показывает на сердце.) Жалею, жалею о нем, что говорить! Молод был, еще перебесился бы. Мария Павловна. Однако давеча вы как будто резко отозвались… Николай. Да ведь как по резко, сестра! Я и теперь думаю: для пользы его отсюда отправили! Взять за моду презрение к человечеству, точить все ядом, возбуждать одно неверие да сомнения! У нас и без того хватает ипохондриков да мизантропов. Ум его был развращенный и испорченный, я с одною надеждою его посылал: чтоб прочистил мозги да понял, какова на самом деле жизнь! Кто ж виноват, что и там вместо дела нашел себе занятие в злословии и насмешках над своими же товарищами… Мария Павловна. Опять, Никс! О мертвых пли хорошо, пли ничего. Александра. Я право не хотела вас утруждать… Николай (Чернышеву). Вот, видишь ты, как они! Жалостливы! А я – жесток! Я его в тот раз легко воротил, а стишки были мерзкие, да, мало того, – преступные, – о пушкинской-то кончине! Вспомните-ко! За одни таковы стишки… Да ладно!.. Вредный был мальчик, что говорить! И дерзок непомерно, и не-чес-тен! Да! Зимой-то просился в отпуск, бабушкой умолял, болезнью ее, а едва приехал, на балах явился, бабушку забыл, опять делал вызовы свои свету. Не так ли?… Ну, да бог с ним, эту моду не он один взял!.. Мне другое обидно: коли ты писатель, выразитель общества, так умей понять, умей увидеть, подхвати идеал, возьми не сукина сына в герои времени… Мария Павловна. Николя!.. Николай. Не себялюбца, не ипохондрика, а истинного героя – человека широкого, русского, деятеля… Я, помню, читал, так думал, что оп этого… кавказца, как его?… Старик-то там у него?… Александра (робко). Максим Максимыч. Николай. Вот! Думал, он этого Максим Максимыча героем-то времени обрисует, а он? Развей он этого кавказца, расширь, – вот и вышел бы герой: простой, честный, добрый человек. Воин. Труженик. Веры, правды и терпения. На каких Русь стоит. Да только нашим испорченным умам нешто такие герои по душе! – Каков сам, таков и герой!.. Герой нашего времени!.. Александра. Это не без иронии названо. Николай. Насмешка. Спасибо, над господом еще не смеются. Пауза. Николай ходит. Мария Павловна. Кто-то молвил, однако, что, развейся его талант, и он мог бы заменить Пушкина… Пауза. …Если бы дать ему направление… Николай. Он вон повторил Пушкина, куда больше!.. А направление давали ему. Но они ж у нас, либералы-то наши, гнуться не хотят, лучше переломятся… Нет, не люблю этого нытья, не люблю!.. Мария Павловна (вставая). Будьте добрее, Николя… Николай. Я не добр? Ну, не знаю! Я не добр!.. Александр Иваныч!.. Чернышев. Добрее было бы невозможно. Николай. Да бог с ним! Много об этом говорим. Я его простил и не сержусь… Земля ему пухом!.. Александра. Отчего не сделать этого раньше!.. (Отворачивается на секунду.) Простите!.. Неловкая пауза. Николай (уже сухо). Не заставляйте меня, Александрии, говорить того, что я не должен говорить… (Сестре.) Мы тебя ждем, сестра. (Быстро уходит.) Чернышев (быстро). Государь милосерд, мы сей час только говорили: он склонен секундантов простить, а Мартыново дело быстрее закончить, для чего передать его из гражданского в военный суд, – новых жертв не мыслит он умножать… Добрее невозможно!.. (Разводит руками и спешно удаляется.) Женщины смотрят друг на друга. Пауза. Александра. Добрее невозможно! Кто убил – простят, кто убит – не прощают… Мария Павловна. Ну, мой друг, будьте благоразумнее. Александра. Да, простите меня, я не знаю, что говорю. Вам пора, я провожу вас… Мне надо живее это оставить, забыть; я пошлю книги вам на пароход… О, ma belle, как мне будет не хватать вас, вы мне пишите сразу непременно, я так люблю ваши письма. Уходят. 6. Петербург. Редакция «Отечественных записок» Кабинет редактора. Книги, рукописи, секретер, заваленный гранками, здесь же портреты Пушкина и Лермонтова (на столе), на стене – картина Лермонтова маслом «Вид Эльбруса». Высокие петербургские окна, летний день, кресло с высокой спинкой, диван, преддиванный столик (чашки с кофе, бутылки). На диване сидят Андрей Александрович Краевский (31 год), редактор самого либерального в то время журнала, и прежний его товарищ по университету и сотрудник, один из ближайших друзей Лермонтова, Святослав Раевский (33 года). Пока они ведут беседу, уже знакомый нам жандармский полушепот объясняет зрителю: «Сие лицо есть небезызвестный Краевский, редактор нового издания „Отечественных записок", печатающий стихи господина Лермонтова едва ли не в каждом новом томе журнала. Оный же споспешествовал изданию „Героя нашего времени" и книги стихов последнего. Оный же опубликовал в марте в прошлом годе „Большой свет" литератора Соллогуба. Прибывший же из своего имения и живущий там на покое отставной чиновник Святослав Раевский посещал редакцию и имел беседу с редактором и сотрудниками. Оный Раевский, как известно, находился ближайшим другом Лермонтову, был вместе с последним арестован в тридцать седьмом годе за распространение непозволительных стихов на смерть Пушкина и сослан в Олонецкую губернию, откуда выручен через год стараниями самого Лермонтова и его бабушки Елизаветы Арсепъевой-Столыпиной…» Краевский (продолжая разговор). Ты как нельзя кстати, Святослав Афанасьевич, – кто лучше тебя скажет о погибшем! Тут все складывается из рук вон, двор отнесся холодно к этой гибели, Лермонтов и по смерти не прощен, мы даже некролога не можем дать, – цензурный комитет и слышать не хочет. Но Белинский придумал: писать рецензию на второе издание «Героя», с тем чтобы в ней-то все и сказать между строк… Однако, тебя увидев, я думаю, не тебе ли взяться, тут хочется о личности сказать, правду им бросить, потому как вонь пошла несусветная. Над могилою больше, чем при жизни, стали кричать: де, и ничтожен, и подражатель, и неприличен, и безнравствен, – чего не плетут! Белинский сильно напишет, он от Лермонтова без ума и без слез говорить не может, но… Плетнев, к примеру, знаешь что сказал? Белинский, мол, надоел с возгласами о гениальности Лермонтова!.. Раевский. Ай, сволочь! Краевский. Это еще мягко!.. Не представляешь, что кричат! Оправдаться ищут, унизить Мишеля. Чтоб не так жалко было. Он-де и нового-то ничего не сделал, и не успел, и вообще плох был, а уж о личности и говорить не след – вредный, мол, человек! Вредный!.. Откуда слово-то взяли: вредный, и все! Раевский. А я скажу – естественно. Отплачивают ему той же монетой. Краевский. То есть? Раевский. Как он их любил – так и они его. Краевский. А-а. Вообще верно… Ну, так как? Раевский. Все понял, но откажусь сразу… Да, не удивляйся. Тут надо ловко, тонко, под вуалью писать, а я не смогу – я только криком кричать об этом могу, иначе не выйдет. Тебе шпага нужна, а я пять батарей выставлю и палить начну… Я их, я им… (Курит.) Краевский (помолчав). Да, я не подумал… Нет, братец, батарей не знаю когда дождемся, тут хоть шепотом-то дай бог что пропустить… Нда, жаль… Однако все равно! Слушай! Мало ли какой случай окажется, ты уж сейчас занятно говорил, – запиши! Авось? Раевский. Нет, Андрей Александрович, что записывать зря! Да и не могу я, не мертвый он для меня… Не выйдет… Пауза. Краевский. Нда. Как сейчас вижу, жду – вот вбежит, шутки, озорство, все переворошит, живой, легкий, – куда вся светская угрюмость денется… Сколько энергического в нем было, живого, смелого… Пауза. …Ну поговори еще, поговори мне о нем, у тебя так ясно выходит, – может, ясней всех… Никто его, я вижу, не знает, правды не видит… Раевский. Его одной черточкой не нарисуешь, в нем всяко было намешано, и круто… Он был пиита, писатель, – вот его было главное, – настоящий пиита! Думал! Рос в муках ума и сердца год от года. Скрывал все, навроде Пушкина, смущался званием пиита-то! Оттого и гусарил… Штуки да шалости у всех на виду, а настоящее скрыто. Пиита часами бьется у биллиарда – тут его все видят и потому кричат: игрок! А думает иль пишет, кто его видит? Он все книги па свете прочел, кто видел? С детства и по-английски, и по-французски, и по-немецки… Краевский. В шахматы любил. Живопись. (Про картину.) Это его «Эльбрус». Раевский. Да, и это, и шахматы, и музицировать, и скрипку, его на все хватало… А забулдыжную офицерскую жизнь оттого любил, что там-то хоть легко да просто, наш вояка, хоть груб да прям, а честь и смелость еще не погасли, как всюду. Но и это надоедало ему. Его ведь главная черта была правдивость, он вскипал от всякой фальши, надутости, чопорности – это ненавидел, издевался… Я думаю, ему и Мартынов противен был, – я знавал этого надутого дурака, у него своего-то ничего, все напыщенно, театрально, революционера, карбонари из себя строил. Мишелю это, конешно, было смешно, он его насквозь видел… (Курит.) Он вообще опытом обладал ранним, очень, и взгляд имел точный, свой, резкий, психологический, всякого человека раскусывал скоро и видел в натуре… И сам естествен был чрезвычайно. То, что часто принимали в нем за позу, – явится вдруг в гостиной, сабли не отстегнув, в перчатках, небрит даже, угрюм, злоязычен, ах, мол, каков! mauvais ton![12 - Дурной тон (франц.).] – a y него в самом деле настрой такой, раздражен на притворство и пошлость, и скрыть этого не умеет и не хочет. Краевский. Соллогуб в своей пародии внешнее-то схватил. Раевский. Соллогуб знает, когда и чего хватать. Не люблю его! Сальери! Конечно, Мишель человек был, не ангел. И в разное время разный. Когда моложе, то похуже, пожалуй, – это еще от бабушки шло: капризность, нервность, барчук все ж! Мучения юные за некрасивость свою, за малый рост, неуклюжесть… На ту же бабушку – кричит, ногами топочет. А кому самые нежные слова говорил и письма писал?… Ну, да в том ли дело! Это все мелкое… В нем сил была тьма, нежности, правды, идеализм детский… А как вышел в жизнь, как стали мечтанья разбиваться о жизнь-то, так его и охватило ужасом… Возьми Печорина! Мало ли он им сказал! Там много личного. Хоть и на печоринский лад переиначенного. Правда, он берет конечный результат, идеал холодного и неверящего человека, какой ему представился… Но сам таким еще не был, да и не сделался бы, я думаю. Это только одна его сторона, одна грань из многих. Возьми, как бывало у него с женщинами: загорится, ничего не помнит, не видит, никаких уж условностей, спешит, откровенничает, вся душа раскрыта, какой там холод!.. А наши дуры да жеманницы: ах, ах, неприлично, нельзя, как так можно!.. Краевский. Ну, не скажи! Уж насчет прекрасного полу Мишель был – ого! И иллюзий на их счет не делал… Интриговал сразу с двумя, а то и с тремя, насмешничал, и, думаю, больше от него плакало, чем он от них. Раевский. Опять нет. Это только вид такой был, ширма, гусарство… Он холодно ничего не делал, на каждую дурочку весь пыл свой бросал, – вот они и бежали в испуге… Опять же здесь различай разное время: то пошлость юнкерскую, а то мученья настоящей любви. В девках ему везло, а в настоящей любви – муки. Уж Вареньку Лопухину как он любил, – да и она его, – а что вышло? Вот он и сказал: «Иль женщин уважать возможно, когда мне ангел изменил!» Но и тут был не прав, опыт ума никогда не действовал на его сердце; новую историю опять начинал с той же страстью… Краевский. Нет, нет, помилуй, Раевский! Идеализируя женщин, можно ль писать ту барковщину, которой заполнены теперь все холостяцкие альбомы? Кстати, многие по сей день держат Лермонтова лишь за этакого и думают, что у меня в журнале иной, однофамилец. Раевский. Не знаю, по мне, одно другому не мешает, а Баркова вовсе считаю истинным талантом. Для меня в вольных да охальных виршах, коли хочешь, начало верного взгляда пиита на мир, вызов сусальности и романтичности уважаемого Василь Андреича Жуковского со товарищи. Россия – пока еще грубая страна, и жизнь русская груба и проста, и народ хоть и добр, но дик. А мы сто лет кропили все розовою французскою водой, все изящными прикидывались, сами себя обманывали… Слава богу, пришел Пушкин – по-русски заговорил, а теперь Гоголь, дай ему бог здоровья! – и Лермонтов… Мальчик, а уж понял все или почуял сердцем, гением своим: нет, мол, нате-ка вам, шиш! Не стану я вранья писать, прошло время. Жизнь – не такая, что в виньеточках ваших да цветочках, она вот какая, и любовь – вот какая, и баба есть баба… Краевский. Ну-ну, ты уж горячо! Шалости за идеи выдавать! Раевский. Отчего же шалости? Возьми перечти все подряд, – никто тебе не скажет и не напишет о пиите лучше самого пиита! И увидишь: одну линию, одну спираль. Возьми хоть эту сторону: с пятнадцати лет одно его точило и мучило – слава, смерть, дело… Мальчик ощущает исключительность свою, она ему жить не дает, покою, он понять ее не знает, раздражается – муки! – а когда сознает, сознал, – видит вдруг: приложить-то себя некуда, никто не понимает, никому такой не нужен. А? Легко? Отсюда – одиночество, мысль о смерти ранней, ненужности своей… Краевский. Верно, верно! Умно!.. Раевский. Надо было слышать, как еще в шестнадцать лет говорил он о польском восстании, о Франции, о Наполеоне, о Байроне! О, он готовил себя в герои, в мученики! А что в жизни-то шло? Что округ-то предлагалося? Волокитство, пьянство, выслуживанье?… Он, к слову, мороженое любил, – никогда не забуду, как сказал однажды: «Мне бы кровь пить у тиранов, а я мороженое грызу…» Краевский. Ну, милый, это общая нас всех участь. О tempora, о mores!.. Раевский. Ну так вот, он ее и высказал, эту участь и эти времена! И я верю: по нему будут судить о нас потомки, его возьмут в летописцы и свидетели! Ни о нем, ни о всех нас ни один мемуар не расскажет, как он сам, – виршами, топкой вот этой книгою. Прочтут правнуки – и увидят как на ладони… Прости, я разгорячился, много говорю? Краевский. Нет-нет, я увлечен, слушаю… И я опять вижу, что ты как никто знаешь о нем, и тебе надо писать. Раевский. Да коли я так напишу, ты ведь не возьмешь! Краевский (усмехнувшись). Да, пожалуй… Но все едино, напиши, оставь хоть потомкам. Раевский. Потомки разберутся. Тут еще вот в чем беда его была: один остался. Вяземский с Жуковским – чужие ему, от университета рано отошел, к нам тоже только-только подходить стал, – вот и вышло – один. Да еще бомонд наш: общество не любит, коли ему правду-то в лицо бросают. Явися белою вороной, – заклюют. Краевский. Напиши, Раевский, так верно все говоришь! Раевский. Да что ж писать! Печатай. Пусть Лермонтова читают, – там все есть, без меня. В своем отечестве пророка нет, непременно надо дождаться, пока другие скажут… Пойми, он вперед пошел! Возьми Европу, – и у них романтического Гюго натуральный Бальзак сменил. Лермонтова не с Марлинским ставить рядом надо, – с Гоголем! Краевский. Напиши, Раевский, напиши! Это так верно! И важно! Твоими устами время говорит, история, пойми это! Ах, как это художника свои не понимают! Что ему делать?… Раевский. Ничего, поймут! И история скажет свое слово. И Россия тоже. Краевский. Дай-то бог! Когда?… Оба смотрят на портрет Лермонтова. 7. Петербург. Варвара Бахметева (Лопухина) Комната, окно, на кушетке полулежит, укрытая пледом, больная, с измученным лицом женщина, – это Варвара Александровна Лопухина, в замужестве Бахметева (26 лет). Раскрытый томик с «Героем нашего времени», цветы. Копия с портрета молодого Лермонтова (Вудкинский портрет 34-го года). Рядом с нею, в кресле, или тут же, в ногах, сидит Мария Александровна Лопухина, старшая сестра, друг Лермонтова (39 лет). На коленях ее бумаги, письмо. Окно полуприкрыто шторой, чтобы свет не тревожил больную. Голос: «Многие сведения о помершем Лермонтове представляется возможным получить через семейство Лопухиных, с коим последний много лет состоял в дружбе и переписке. Варвара Лопухина, в замужестве Бахметева, была в юные годы предметом увлечения его, старшая же сестра ее, Мария Александровна, много содействовала прославлению сочинений Лермонтова и хождению последних в свете…» Маша. Тебе накапать лекарство? Не подошло время?… Ну-ну, только не качай головой и не гляди так. Ей-богу, уйду, и не стану ничего с тобой больше говорить о нем! Как можно, в две недели стаяла совсем… (Тихо.) Николай Федорыча пожалей, он не может не связывать твою болезнь с ним, он, наверное, догадывается… Варя. Он настаивает ехать в Москву или за границу, но я не могу, Маша, не могу, мне все равно стало… Жизнь из меня выходит, я и плакать не могу, ты видишь… Маша. Ну молчи, молчи, тебе трудно… Ах бог мой, сколько горя наделал! Бабушка была в Москве, говорят, ее готовили сказать, кровь пустили, чтоб удара не сделалось, но она сама угадала, сама сказала. А теперь ноги отнялись, глаза испортились от слез, и она веки пальцами подымает, чтобы смотреть. (Показывает.) При ней имени его не произносят… Варя. Прочти, Маша, ты хотела… Из писем и стихи… Маша. Нет, не стану, ты вовсе у меня тогда… Варя. Прочти. Я не заплачу, обещаю тебе… Маша. Я сама без слез не могу… Это последние его стихи, сказывают, ему Одоевский на прощанье альбом подарил, и он туда вписал несколько пьес новых… Варя. Он много писать стал и печатать в последний год, выстроился совсем, обозначился… Ну же!.. Маша. Я оставлю лучше, ты потом сама… Варя. Нет, у меня глазам больно… И не надо, чтобы муж нашел… Маша. Я не подумала… Николай Федорыч не укоряет тебя?… Варя. Нет, прямо не укоряет… Но не хочу лишний раз… Ну!.. Маша. Хорошо, хорошо, прочту, это Шан-Гирей мне переслал, его рукой писано. Стихи – совершенство само, только печальны до крайности, ты… Варя. О мне не думай. Маша. Ну, слушай. (Еще несколько собирается и читает.) «Пророк». «С тех пор как вечный судия Мне дал всеведенье пророка, В очах людей читаю я Страницы злобы и порока. Варя слушает, и на лице ее, кажется, отпечатывается каждая строчка стихотворения. Провозглашать я стал любви И правды чистые ученья: В меня все ближние мои Бросали бешено каменья. Посыпал пеплом я главу, Из городов бежал я нищий, И вот в пустыне я живу, Как птицы, даром божьей пищи; Завет предвечного храня, Мне тварь покорна там земная; И звезды слушают меня, Лучами радостно играя. Когда же через шумный град Я пробираюсь торопливо, То старцы детям говорят С улыбкою самолюбивой: «Смотрите; вот пример для вас! Он горд был, не ужился с нами: Варя горько кивает. Глупец, хотел уверить нас, Что бог гласит его устами! Смотрите ж, дети, на него: Как он угрюм, и худ, и бледен! Смотрите, как он наг и беден, Как презирают все его!» Пауза. Варя. Не плачь, Маша… Еще!.. (Глаза ее сухи и горячи.) Маша (сдерживая слезы). «Как он наг… и беден… как презирают все его…». Варя. Еще, Маша, еще, другое. Маша. Я накапаю, Варя?… Варя. Нет. Читай. Маша. А это уж совсем… Вот, слушай. (Вытирает лицо, сморкается, читает.) Это без названия… Ох боже мой!.. Слушай… «Выхожу один я на дорогу…». Пауза. Варя смотрит вопросительно. …Да… «Выхожу один я на дорогу; Сквозь туман кремнистый путь блестит; Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит». Какие стихи, Варя! Музыка! Варя знаком: молчи, читай! Но Маша не может читать. Издалека – музыка. Варя. «Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого; моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слезы и надежды… Я сижу у окна и жду твоего возврата… ты жив, ты не можешь умереть!..» 1969 Примечания 1 Роза Кавказа (франц.). 2 Положение обязывает (франц.). 3 Насмешки (франц.). 4 Чувство чести (франц.). 5 Сливки общества (франц.). 6 Мой ангел (франц.). 7 Волей-неволей (франц.). 8 Моя дорогая (франц.). 9 В упор (франц.). 10 Между нами, мой друг (франц.). 11 Мой друг (франц.). 12 Дурной тон (франц.). |