Лина, Лина, что же ты наделала! Откуда в тихой, застенчивой душе столько жестокости и коварства? И, когда, где, в какой момент скромное желание своего маленького счастья превращается в холодную решимость строить его на крови и костях ближних?..
Деформация характера под влиянием бесчеловечных обстоятельств — так бы мы определили основную тему норвежского фильма «Свадьба Лины». «Возьмите самого доброго, самого положительного человека, поставьте его в ситуацию, где самые бесхитростные потребности не получают удовлетворения, и вы получите взрывчатую смесь», — вот что говорит нам с экрана эта медлительная, добротно-реалистическая картина.
Впрочем, главная ее тема возникает исподволь, высвобождаясь из-под напластований других. Ибо прежде всего мы увидим дивную северную красоту — скалы и фиорды, зеленые луга, тропинки в редких перелесках. Снято это без больших затей, с прямым акцентом на редкую, как бы невсамделишную красоту заповедных приморских ландшафтов. По ходу сюжета, то в светлых, лирических его эпизодах, то в сценах тягостного ожидания созревшей и уже готовой разразиться драмы, нас снова и снова будут выводить к этим лужайкам и деревьям, к этим обрывам и дорогам, то засыпанным однотонно белым снегом, то смутно рисующимся в полумраке звездной летней ночи. Природе доверена здесь романтическая партия, она продолжает линию старых саг. Поэзия этих кадров — прямая, грубовато-вещественная. Почтовые карточки далеких 20-х годов любили тиражировать задумчивую, пустынную красоту необжитых уголков. Теперь они сами перед нами, холодные, величавые и таинственно бессловесные. И какая, должно быть, замечательная, необыкновенная жизнь разворачивается на этих просторах!..
В том-то и дело, что нет. Чуть только камера переводит взгляд с затерянного в туманном безмолвии фиорда к пяти домикам, разбросанным на берегу, интонации северной саги сами собой блекнут и растворяются, уступая место едкой зоркости к приметам повседневного, обыденного обихода. Странный быт этого микроселеньица, где все живут и как будто врозь и вроде вместе, вековая размеренность жизни по календарю природы, жатвы и косовицы от зари до зари, обязательное сумерничанье в вечерний час на крылечках и верандах, редкие праздники со слишком обильным столом... Суровость и проза этих будней нарочито не вяжется с величавостью окружающего, их бесцветная бессодержательность только оттеняется многоцветьем лугов. Несопоставимость стилистических пластов пугает, грозит катастрофой. И катастрофа не замедлит разразиться.
Лине с хутора Хааген за тридцать. Она осталась незамужней. Мы застаем ее спокойной, равнодушной, уравновешенной, втянувшейся в непреодолимый ритм здешнего жизненного распорядка и давно, похоже, переставшей мечтать о переменах в своей судьбе. На что, на какого «принца» будешь надеяться, когда вокруг, среди десятка односельчан, нет ни одной вакансии, а до ближайшего соседнего хутора не один десяток километров? Лина, как все, встает спозаранку, как все, косит, вяжет снопы, чистит хлев, в очередь с другими ездит за почтой и лишь морщится на заигрывания старичка почтаря, все приглашающего ее заглянуть ненадолго в пустой амбар...
Но настает день, когда в лодке почтаря красуется громадный, кованый сундук, транзитом прибывший из-за океана. Это вернулся после странствий продолжительностью в два десятилетия долговязый Гилберт. Какой Гилберт? Да тот самый Гилберт! Ты ведь с ним проходила конфирмацию, Лина. Только как давно все это было!..
Оживляя воспоминания героини, режиссер отваживается на прием, ставший весьма модным в кинематографе последних лет: в кадре одновременно сосуществуют и сегодняшняя Лина и ее воплощенная греза: она сама двадцать лет назад. Дублершей актрисы Ингерид Вардунд на съемках этого хитрого кадра была ее шестнадцатилетняя дочь, тоже готовящаяся стать актрисой. Эпизод слишком короток, особых актерских данных молодой исполнительницы разглядеть просто-напросто невозможно, да они и не предполагаются тональностью происходящего. Ничего ведь особенного не случилось: солнечный весенний день, ветерок, подымающий белую юбку, беготня наперегонки на обратном пути из церкви... Как выяснится потом, Гилберт не запомнил этих минут. Куда ему — у него было столько других впечатлений, посильнее. А Лина, бедная Лина, с ее иссушенным, скудным душевным миром, теперь не может заснуть по ночам. Значит, было, было хоть что-то, не похожее на низкую прозу размеренных будней, унылых праздников... Гилберт еще не прибыл, сундук, вызвавший переполох в селе, еще стоит на крыльце запертого, заколоченного дома, а Лина, собрав все свои силы, уже готовится к схватке. Она идет в бой за красоту, которой так много в природе и так мало в человеческой жизни.
Игра Ингерид Вардунд, — может быть, самое примечательное в картине. Не случайно актриса была удостоена приза VIII Московского фестиваля за лучшее исполнение женской роли. Опытная драматическая артистка, с большим репертуаром, от Стриндберга до Чехова, от Шиллера до. Ионеско, она отчетливо, штришок за штришком, выписывает стадии крушения характера. Потому что это, конечно, крушение. Только затаившись, законсервировав душу, выхолостив свой внутренний мир, только так и можно просуществовать в мелкой, повседневной, недостойной человека суете, окруженной, словно в насмешку, красотой природы. Оживи, возмечтай о невозможном, сделай шаг ему навстречу,— тут-то ты и пропал. Пропал? Если бы только это. Ты еще погубишь других.
Как капля, просочившаяся сквозь камень плотины, предвещает разрушительный, всесокрушающий поток, так вспыхнувшие глаза Лины, прядь волос, долго укладываемая перед зеркалом, новая кофточка, пестрая косынка — все это предвестники неминуемой беды. Так не пленяют, так ведут осаду. Слишком торопится она, бросившись помогать Гилберту в уборке нежилого, захламленного дома, слишком терпеливо выслушивает его пьяные разглагольствования, слишком охотно прощает попреки, шуточки, даже оскорбления. Она не только хочет его взять, смирить, приручить, сделать своим против его воли, она и себя насилует каждую секунду, то сжимая челюсти, когда хочется расплакаться и уйти, то завлекательно хохоча, ныряя совсем обнаженной в бурный, прозрачный поток, когда на уме вовсе не веселье и зубы дрожат от голода. И уже понимаешь, что то прежнее, мечтательное, влекущее, заветное, давным-давно отступило на второй план, теперь борьба идет за другие, земные ценности — нужен хозяин в доме, муж, отец детей. Нужно, чтобы все — как у людей. Если нет того, сказочного, то пусть хоть суррогат. Все лучше, чем голый нуль. Лучше ли? Она еще не знает, наша горемычная Лина, что уже решила главный вопрос: кому гибнуть — ей ли одной или сразу троим?.. Потому что, будь Гилберт другим человеком, он отмахнулся бы от нее, как от мухи, как от комарика, и пошел бы своей дорогой, к хилой, беленькой Элизабет с хутора Линдон. Но он — амеба, слизняк, жалкий, обреченный неудачник. Отталкивая тебя сегодня, он завтра, в минуту слабости, способен плюхнуться в слезах на теплое твое плечо, чтобы послезавтра, приложившись к бутылке, кидать в тебя камни и выкрикивать матерщину на радость зевак-односельчан. И даже победа Лины — в длинной и жутковатой любовной сцене, — даже это, в сущности, не конец борьбы. Завтра, проспавшись, Гилберт выгонит свою ночную подругу за дверь и снова заведет восторженное причитание о своей милой беленькой Элизабет.
Когда-то, в самом начале завлекательных маневров Лины, Гилберт ни с того, ни с сего рассказал ей печальную притчу о том, как они с отцом выводили крыс на хуторе. Выловив несколько штук, их заставили с голодухи пожирать друг друга в железной клетке. Крыса-победительница была отпущена на свободу, после чего во всем околотке наступало спокойствие — серые твари жрали друг друга в темноте подвалов и чердаков. Лина отшатнулась: «Зачем ты мне рассказываешь все это?» Он только засмеялся. Двадцать лет он мыкался по свету, искал, к чему приложить бы руки, так и не нашел и вот вернулся на родину, которую век бы не знать, в нелюбимый дом, к жутким воспоминаниям. Цинизм и бравада — все, что принес он с собой из большого мира в этот пустынный, малолюдный закоулок. «Да вы хоть слышали, что была война?» (Имеется в виду первая мировая.) До них что-то отдаленное долетало, но неотчетливо: кто воевал, с кем? «Да все же со своими». — «Разве такое возможно?» — удивляется простодушная Лина.
Возможно, очень даже возможно. И.вот она уже начинается, крысиная, волчья рукопашная, когда или ты, или тебя. Лина беременна, а священник в церкви уже огласил имена Гилберта и Элизабет — скоро эта пара вступит в брак. В отчаянии, в истерике Лина бросается к любимому. Ее ожидает другая истерика, другое исступленное отчаяние. Эх, если б Гилберт был таким, каким хотел казаться, каким выставлял себя перед этой аборигенкой! Он и сейчас пробормотал бы про «волчий закон джунглей» и прошел бы, не шевельнув бровью, мимо бывшей возлюбленной, пусть даже собирающейся стать матерью его ребенка. Но он давно уже сломлен, давно уже понял несовместимость свою с тем, что он считает неписанными законами большого мира. Воспоминания о собственном детстве под властью тирана-отца, о матери, получавшей оскорбления каждый час, каждую минуту, довершают дело. Нет, он не может разыграть из себя сверхчеловека, не может отмахнуться от этого еще не родившегося малыша, пусть даже придется перекроить свою судьбу. Актер Рой Бьёрнстад, довольно ровно и даже, пожалуй однопланово проведший эту роль, здесь, в сцене исступленного буйства, тонко показывает затравленность, трагическое ощущение безысходности своего героя. Ярость, с которой долговязый верзила крушит мебель, бьет стекла, набрасывается с кулаками на Лину, топчет ее, упавшую на пол, — это ярость бессилия. Железная клетка заперта. Ты пойман. Куда ни кинь, всюду — боль, страдание, слезы. Он не знает еще, что и там и тут — смерть.
Новый сюжетный поворот дополнительно объясняет мысль картины. Лина хворает после побоев, у нее выкидыш. С кошачьей живучестью, с нечеловеческим упрямством она умудряется скрыть случившееся от чужих глаз. Но ему, любимому, придется все сказать — он теперь свободен и пусть не травит душу упреками совести. Гилберт перебивает ее, не дослушав. Он не желает ни о чем разговаривать. Ему противно смотреть на нее, прикасаться к ее руке. Но ребенка, своего ребенка, он не бросит. Завтра же он отправится к нареченной, чтобы сообщить о разрыве.
Вот она, победа! Сама собой свалилась в руки, когда, казалось, никакой надежды уже нет. Теперь надо только поддерживать обман и ждать, когда выйдет срок для нового оглашения. «Всего только»! Знать бы заранее, каких душевных сил, какой всеобщей внутренней мобилизации потребуют эти три с небольшим месяца перед свадьбой. Надо постоянно врать, хитрить, изворачиваться, подвязывать подушку, менять предполагаемые сроки, шантажировать, угрожать самоубийством... Лина, скромница и тихоня Лина, что осталось теперь от тебя? То, что вчера казалось мерзким, грязным, невозможным, сегодня идет в ход, принимается без колебаний. И уже старик почтальон, всегдашний охальник, с вечной этой шуточкой: «А не пойти ли нам, красотка, вон в тот амбар?..» — вызывает не брезгливость, не здоровое отвращение, а всего только взвешивание резонов: почему бы и не пойти в самом деле?.. Тоже ведь средство, чтобы обман не раскрылся, причем, может быть, единственное. «Что ж, пойдем», — отвечает вчерашняя недотрога. Но как, как отвечает! Сил никаких уже нет на жеманство, на зазывный смех, вроде того, прежнего, из прозрачного потока. Теперь глаза ее смотрят по-волчьи твердо, не ухажера видя перед собой — соучастника. И ничего удивительного, что старичок, перетрусив, торопится оттолкнуть свою лодку от берега, шепча про себя: «Вот ведьма... Дьявол в нее вселился!..»
Должно быть, так оно и есть, по мысли сценариста Сигбьерна Хёльмебакка и режиссера Кнута Лейфа Томсена. Ситуация, о которой рассказывает картина, интересует художников в некоем притчеобразном, иносказательном плане. Они не столько задаются социальными, демографическими, психологическими или иными причинами того, что потенциально хороший человек гибнет бесплодно и безрадостно. Нет, главное их внимание сосредоточено на самом страдальце. Как он поступает в своем, пусть бесчеловечном, положении? Погибнет ли молча, без упрека судьбе, окружающим, богу? Или попробует хорохориться, бороться, переложить крест на чужие плечи? Воскликнет в отчаянии: «Ну почему, почему гибнуть мне? Почему — не ей?»
А почему — ей?
Эту другую, белокурую разлучницу Элизабет, мы ни разу не увидим вблизи. Она — больше символ, чем живой человек. О ней говорят все персонажи фильма, говорят много, говорят разное: одни — что она больна и вообще не жилица на белом свете, другие — что в городе училась на пианистку и теперь еще, случается, грустными звуками рояля оглашает окрестности отцовского хутора. Потом Лина поведет к ней своего покорившегося возлюбленного, чтобы заставить его наконец разорвать брачные обязательства. Издалека, с высоты горного перевала, мы увидим — глазами Лины — худенькую, хрупкую фигурку, выбежавшую навстречу Гилберту, и успеем отметить только самозабвенный порыв навстречу любимому, о предательстве которого девушка еще, конечно, не подозревает. И снова — сплетни, информация из чужих уст. Мы слышим: Элизабет не перенесла разрыва, она страдает, болеет, она умерла... Знает ли об этом Гилберт? Да, знает. Сразу же после церемонии венчания он оставляет Лину с празднично разодетыми соседями. Новобрачная находит его на прицерковном кладбище, у свежей могилы. Здесь вырывается у нее стон души: «Перестань кривляться! Брось разыгрывать из себя святого! Ты сам. сам во всем виноват. Это ты ее убил. И ребенка своего ты тоже убил, так и знай!» Подушка, имитировавшая беременность, самым прозаическим образом появляется из-под полы. Изумленный, онемевший от бешенства Гилберт вглядывается в лицо своей жены. В ее лице нет уже ничего демонического, только оголтелая усталость человека, добившегося наконец своей цели и вдруг понявшего, что не стоило платить за это любой ценой. И все же Гилберт шепчет: «Ведьма! Ты ведьма, вот ты кто! Ну погоди! Я устрою тебе такую жаркую брачную ночь, какая не выпадала ни одной шлюхе в борделе!».
И долгий, размашистый эпизод деревенской свадьбы. Здесь все невпопад - обычные шуточки, беспокойство стряпухи удалось ли съестное, якобы веселые куплеты подвыпившего соседа. Все невпопад, потому что жених и невеста не произносят ни слова. Она, по-прежнему опустошенная, упрямо смотрит перед собой в стену. Он, взбугрив скулы и раздувая ноздри, все ждет не дождется минуты, когда гости разойдутся и можно будет наказать, уничтожить то, что он считает источником зла. Но гости ничего не замечают. Свадьба есть свадьба: на все положен свой ритуал. И снова льется вино, летят крупные куски кошкам и собакам, горланятся пьяными голосами песни.
...Ночью, далеко за полночь, соседи будили друг друга. Дом Гилберта, стоящий на отшибе, жарко горел, далеко вокруг освещая все своим пламенем. Никто не спасся из пожара: ни овцы, ни корова, ни хозяева. «Нечистая сила, — шептались хуторяне. — Колдовство...».
У сценариста и режиссера на этот счет свое мнение. Они знают, что самые добрые, самые благие порывы души, не находя себе естественного применения, рискуют обернуться злым, губительным, всесокрушающим смерчем.
В. Демин
«На экранах мира» (Выпуск 6. Составитель Н.В. Савицкий)
Москва, «Искусство», 1976 год
