Angele Goutieres
Ángel Gutiérrez
Это человек удивительной судьбы, чье имя связано с культурой как России, так и Испании.
Родился 28 августа 1932 года в селении Астурия, где был пастушком. Во время испанской гражданской войны, под бомбежкой шестилетним мальчиком с двумя сестричками был вывезен в СССР в пароходном трюме. Воспитывался в детском доме. Первая книжка, которую держал в руках, была «Сказки Пушкина» с его портретом на обложке. Первое выученное стихотворение – «У Лукоморья дуб зеленый…», а образ поэта, которого теперь переводит на испанский, навсегда вошел в сердце. Хорошо рисовал, играл в школьных спектаклях, пел. Ему объяснили, что есть такая профессия, где все это пригодится, - режиссер.
- Я пошел поступать во ВГИК, - рассказывает Анхель Георгиевич, - показал рисунки. Но фотографий у меня не было, я никогда не держал в руках камеру. Мне посоветовали поступать в ГИТИС. Прочитал басню, монолог Лауренсии из пьесы Лопе де Вега. Я не понимал, что это женская роль – мне не это было важно. Может, это показалось оригинальным, да и вообще испанцев любили – меня приняли. Моими педагогами были Лобанов, Попов, Кнебель Горчаков… В студенческие годы играл героические роли из произведений Фадеева, Н. Островского, Б. Полевого. Но когда прочитал Чехова – сначала рассказы, потом пьесы - был потрясен! Его сюжеты, судьбы героев, язык пронзили мою душу. Первое впечатление от прочитанного сродни детскому, истинному - как у ребенка, который впервые увидел море или удивительный пейзаж. «Три сестры», «Вишневый сад», «Дядя Ваня»… Это живые люди, как потерянные в космосе, - кричат, зовут, жалуются в ночи, в одиночестве. Но никто никого не слышит. Я как будто встретился одновременно с поэтом, музыкантом, гением. До сих пор для меня имя Чехова – эталон драматурга, я на его творчестве буквально помешан. В его письмах он предстает очень строгой личностью, прежде всего к самому себе. Но в его строгости много доброты. Он писал, что работает над образом сына крепостного, который по капле выдавливал из себя раба…
По окончании ГИТИСа поехал в таганрогский театр, в родной город Антона Павловича. Мне было важно почувствовать атмосферу, в которой он жил в юности, увидеть его школу, библиотеку, которую он создал, регулярно присылая книги. Нравственные критерии писателя настолько высоки, что я всегда преследует мысль: имею ли я право, достоин ли ставить Чехова.
Затем я преподавал в ГИТИСе, был требовательным; считаю если есть призвание – будь любезен занимайся, изучай партитуру роли, ежедневно тренируй, настраивай свое тело, как скрипку. Тело не должно фальшивить. На одном обаянии без техники нельзя. Нужно заставить публику принять правду обстоятельств, забыть, что она в театре, превратить в маленьких детей, которые видят рождение чуда. Показать правду - самая высокая миссия театра!
Окончил Высшие режиссерские курсы, где наставниками были Михаил Ромм, Юлий Райзман, Сергей Герасимов, а сокурсниками – Глеб Панфилов, Александр Аскольдов, Василий Ливанов… Работал в театре «Ромэн». Стоял у истоков создания Театра на Таганке, где был художественным руководителем. Привел туда Высоцкого, Филатова, Золотухина. Дружил с Юрием Любимовым, Анатолием Эфросом, Володей Максимовым, Булатом Окуджавой, Андреем Тарковским, Евгением Урбанским, Алексеем Глазыриным, Артуром Макаровым и многими другими удивительными творческими людьми. С ними и самым первым другом - Дионисио Гарсия, философом и художником, с которым мы подружились еще в детском доме, мы собирались в общежитии на Трифоновской или у кого-то дома, спорили о смысле жизни, о человеческой миссии, говорили о всем, что волнует, слушали свежие стихи Роберта Рождественского, Александра Галича... Открывали для себя Баха, Генделя, Пастернака, Солженицына (ночью читали «Один день Ивана Денисовича»). Мы искали правду, через Чехова приходили сами к себе - мужали. Мы были молодыми – 26-27 лет, галдели сквозь клубы табачного дыма, пили водку, закусывая черным хлебом. Но слушали и слышали друг друга, направляли, советовали что-то прочесть, формировались. Снимался у Тарковского в «Зеркале», у Иосифа Хейфица в картине «Салют, Мария»! Прекрасное время! Это было моей Родиной.
Одновременно шло прозрение. Из романтика, лермонтовского героя я превращался в реалиста. (Но «мятежным» так и остался.) Я понимал, что даже не Сталин, мой бывший идол, виноват в трагедии страны, а вся система. Помню, март 1953 года, когда хоронили Сталина. Я много раз видел его на трибунах, он казался таким значительным. Мы с друзьями понимали, что должны напоследок увидеть любимого вождя. С крыши дома на улице Горького мы по водосточной трубе, рискуя жизнью, спускались на задний двор Дома Союзов. Один военный из охраны заметил нас, но понял наш молодой пыл и пропустил нас по одному. И вот мы увидели не вождя мирового пролетариата, а человека неказистого, с короткими толстыми пальцами, рябого от оспы – удивление и разочарование… Миф был развеян. Но мы выполнили свой юношеский долг. Усталые и голодные, мы отправились в пельменную на Арбате… А потом я в Гиттисе подал заявление о приеме меня в партию.
Я не представлял жизни без России (СССР), пророс здесь корнями, все лица на улицах были родными, но «дышать» становилось нечем. Запретили мой спектакль в театре имени Станиславского «Человек из Ламанчи». Скандал вышел с моей, первой в стране, постановкой пьесы итальянского драматурге Луиджи Пиранделло, обвинив меня, что я таким образом поддерживаю Муссолини. «В Сибирь его!» - кричали на худсоветах. Вызывали в КГБ. Я не пошел – предложили встретиться на нейтральной территории – Гоголевском бульваре. Два часа уговаривали: «Анхель Георгиевич, вы же в Ростове-на-Дону были членом обкома комсомола, секретарем комсомольской организации Таганрогского театра, почему вы стали фрейдистом?» Какое я имел отношение к Фрейду?
В Сибирь, правда, не отправили. Но в ГИТИСе почувствовал холод, там называли меня франкистом. В однокомнатной квартире, где жил, ставили прослушку, приходили в мое отсутствие, оставляли гадкие записки: «Видели тебя в гробу в восемнадцатом году», рисовали череп… В августе 1974 года вынужден был уехать. Каково это было второй раз рвать свои корни. (С 1948 года я вел ежедневный дневник, и эти тетради мне удалось вывезти. Сейчас перечитывая их, испытываю ужас.) Поехал в Испанию без копейки денег. Кое-кто из профсоюзного и коммунистического движения немного помог. Встретился с матерью и родившимися без меня сестрами. Меня спросили, чем я буду заниматься. Я ответил, что хочу быть пастухом или садоводом, уйти от суеты мира. Но родные собрали денег, и я отправился в Мадрид. Ходил по его улицам, всматривался в лица людей и видел в них Тарковского, Любимова – московских друзей. Это наваждение меня долго преследовало. Познакомился с одним художником, который напоминал мне Распутина, и жил в его мастерской пять лет. Принимали меня плохо: левые сторонились, потому что уехал из России, правые посылали туда, откуда пришел).
Однажды известная испанская актриса поехала в Ленинград на гастроли, там был и Театр на Таганке. Актеры спрашивали обо мне и удивлялись, почему в Испании не знаю Анхеля Гутьерреса – их учителя. Актриса разыскала меня, передала их приветы, рассказала обо мне. И вскоре меня пригласили преподавать в Королевскую высшую школу драматического искусства. Был очень талантливый первый курс. Некоторые из него стали актерами созданного мной 30 лет назад Камерного театра имени А. П. Чехова. Снимал помещение, своими руками строили, красили, падали, разбивались, вставали.
Я основывался на русской ансамблевой театральной школе (в Испании господствовал другой стиль), в то же время подходил к каждому актеру индивидуально. Скажу нескромно: я хороший педагог, терпеливый. Отношусь к ученикам, как к детям, с любовью. Я учил их освобождаться от страха, свойственного любому человеку, - страха быть самим собой, внутренне обнаженным. А это и значит быть актером. Это очень сложная профессия, особенно в Испании. В Мадриде всего три стационарных театра. Куда актерам деться? А ведь талант – это достояние народа. Первым я поставил спектакль по рассказу Чехова «Палата номер шесть», прочитав который я был потрясен. Это потрясение случалось и все два года, что шел спектакль. Люди падали в обморок. Кто-то спрашивал: «Как жить дальше?» У актера, который играл санитара Никиту, была такая зверская рожа! Хотя он очень добрый человек.
Когда ставил «Вишневый сад» и искал сверхзадачу, без понятия которой невозможно ни начать, ни соединить, я для себя понял смысл, идею этой пьесы: когда падет красота и любовь – тогда умрет и мир. В конце спектакля актеры, игравшие рабочих Лопахина, закрывают сцену досками, оставляют лишь один квадрат, как окно, через которое виден Фирс, и уходят в зрительный зал. На этих досках повисло, как тряпка, свадебное платье Вари, привезенное из Парижа. Это, на мой взгляд, очень логично. У Чехова этого нет. Но он просто «забыл» это написать. Пьесу «Мой бедный Марат» Арбузова зрители воспринимали благоговейно, как в храме. Они не привыкли к такому тексту, порой высокопарному, но верному. Им была интересна правда российской жизни. Когда Окуджава и Любимов посмотрели «Дачники» Горького, сказали: «Горбачев такой спектакль сейчас не пропустил бы». Я, не изменив ни одного слова пьесы, сместил временную перспективу. Из советского посольства меня просили: «Сделайте мягче». Я отвечал: «А в лагерях было мягче?»
Я поставил Кардерона, Лопе де Вега, всего Сервантеса. Мне не было бы стыдно перед ними. Актеры, как греческий хор, выходят с книгами Сервантеса, читают его поэтические монологи. Их смысл – главная нить спектакля. Публика слушала завороженная. Я очень благодарен своим воспитателям-испанцам, которые открывали для нас, детдомовцев, испанскую поэзию, Сервантеса. Мы с Дионисием Гарсиа ездили на Введенское кладбище и почтили их память. Обязан всем моим учителям. То зерно, которое зародилось во мне в России, благодарно взошло в Испании».
роли в кино
1974 Зеркало :: беженец из Испании
1973 Плохой хороший человек :: Ачмианов-старший
1970 Салют, Мария! :: Пабло Луис Альварес :: главная роль
1967 Места тут тихие :: Санчес
1963 Конец и начало
