Один из самых жестоких и, увы, нередких парадоксов жизни состоит в том, что беда, несчастье настигает человека в самые прекрасные его минуты...
Весенний Киев всегда особенно хорош. Так было и в том, четко разрезавшем ее жизнь на две части 1948 году. Радовало все — белоснежная кипень яблоневого цветения, свечи гордых каштанов, теплая зелень Владимирской горки, плавно переходящая в днепровскую голубизну... Радовало солнце, и радовали сумерки, мягко спускающиеся на древнюю Софию, на купола Андреевского и Владимирского соборов... Счастье обещала роль, которая словно много лет ждала ее. И с режиссером работалось в редком, абсолютном альянсе.
Все это оборвалось мгновением. Она даже не успела различить лицо человека, объявившего ей о том, что она арестована. Вырвалось единственное: «За что?..» Хотя сама знала, что вопрос бессмыслен.
Сегодня, когда каждый день открывает перед нами все новые страшные реалии нашей недавней истории, многие из живших в то время отрекаются: «Не знали... Не ведали...» Может быть, иные и не знали.
Но актрисе Татьяне Окуневской все это было знакомо с детства— и не по слухам. Дочери царского офицера, ей было отказано в праве учиться в институте и «подарено» звание «лишенки»: так называли тех, чье имя «замарано» благородным происхождением. Будь иначе, возможно, она бы стала архитектором, как о том мечтала. А может быть, и не стала — слишком настойчиво судьба стучала в ее двери, предлагая именно актерскую стезю.
Режиссер-дебютант Михаил Ромм утвердил актрису-дебютантку Татьяну Окуневскую на роль мадам Карре-Ламадон, супруги фабриканта, одной из героинь мопассановской «Пышки». Умный, тонкий, ироничный режиссер, блистательные партнеры Фаина Раневская, Анатолий Горюнов — все способствовало тому, что роль миленькой провинциальной глупышки, о мору наивной и в меру практичной, эдакой любимицы местного гарнизона, юная Тани Окуневская сыграла изящно и точно. Ее заметили — и не только благодаря красоте и врожденной грации. Актриса— впрочем, совсем еще не актриса! — была абсолютно свободна, она владела ролью, что так удивительно в дебюте.
Ее тут же пригласили в свой фильм «Горячие денечки» молодые ленинградцы — Александр Зархи и Иосиф Хейфиц. Вновь роль очаровательницы — на этот раз командного состава танковой части, прибывшей на маневры в небольшой российский городок. Вновь блистательные партнеры — Николай Черкасов, Николай Симонов, Янина Жеймо. Особенно помогал Черкасов. Случались срывы, порой хотелось поскорее собрать чемодан и уехать домой. И однажды чемодан был действительно собран... Но в дверях гостиничного номера появился Черкасов. Увидел припухшие глаза, сложенные вещи. Он не утешал, не поучал ее снисходительно. Просто поговорил с Окуневской как добрый товарищ. Посочувствовал, что-то верно подсказал, от чего-то вовремя остерег. И она осталась на съемках.
«Я общалась с Николаем Константиновичем долгие годы,— вспоминает Окуневская,— до его последних дней. Этот человек— всеми любимый и по праву почитаемый, весь в регалиях, наградах, неизменно оставался тем же чутким, добрым, мучающимся сомнениями, каким я впервые встретила его в пору молодости. Однажды он признался мне, что не может смотреть два своих эпизода из «Горячих денечков» — так он сам себе там не нравится! Казалось бы, что ему две эти сцены, когда сыграны десятки замечательных ролей. А он терзался.
После войны мы вместе снимались в Ленинграде, в картине «Давид Гурамишвили». В это же время Черкасов играл в Театре имени Пушкина царевича Алексея в пьесе «Петр I». Пригласил меня на спектакль, мы договорились, что встретимся после окончания. Он вышел хмурый, молчит. И я молчу. Наконец заговорил: «Ну что? Нечего мне сказать? Знаю... Эту сцену (и точно ее называет) я ужасно сыграл... Ужасно...»
Часто ли теперь такое услышишь от корифея?
И еще одно воспоминание. Звонок Черкасова. Он делает ролик из своих киноработ и просит у меня разрешения включить туда нашу общую сцену на качелях из «Горячих денечков».
Жизнерадостная сцена на качелях — опознавательный знак «Горячих денечков». Недаром, когда картина вышла на экран, в Москве, на Пушкинской площади выстроили настоящие качели, на которых раскачивалась героиня фильма Тоня. Кукла была сделана в натуральную величину. Так в ту пору рекламировались картины.
Иногда кажется, что качели — символ судьбы самой Татьяны Окуневской: вверх-вниз, вверх-вниз.. После «Горячих денечков» она действительно проснулась знаменитой, причисленной к сонму звезд. Но шел конец 1934 года, затем 1935-й, 1936-й... Нарастала волна арестов.
Качели взмывают вверх — в 1937 году Татьяна Окуневская снимается в картине Евгения Габриловича и Юлия Райзмана «Последняя ночь», играет Лену Леонтьеву, дочь крупного московского фабриканта. Прелестную гимназистку, открывающую для себя в ночь Октября другой мир. Еще не понимающую, что эта ночь означает конец ее беспечной, изящной жизни, что вскоре она будет безжалостно сметена вместе со всеми ее близкими. Елена Леонтьева отныне— «бывшая».
Сейчас, когда мы заново перечитываем свое прошлое, в ином свете представляется судьба этой хрупкой, светловолосой красавицы. Бог знает, как кончит она свой путь... То ли в эмигрантской тоске по своей земле, то ли в лагерях. То ли наложит на себя руки, устав сопротивляться... Актриса такие варианты будущей судьбы Елены Леонтьевой прочувствовала.
Замечательный знаток актерской природы, режиссер Райзман по-снайперски выбрал Окуневскую на эту роль и вместе с тем как бы утвердил «имидж» актрисы, который в разных вариациях она пронесет в дальнейшем. Корни характера, облика ее героинь, драма их будет постоянно связана -с социальным катаклизмом, неумением до конца врасти в новую среду. Одни из них будут яростно сопротивляться, как жена «военспеца» Вера Быкова («Александр Пархоменко»). Другие, напротив, попытаются смириться, примут новую жизнь со всем идеализмом русского интеллигента, как Наташа в картине «Это было в.Донбассе». Но всегда будет ощутим потаенный надлом души.
...Однако качели продолжали раскачиваться— и довольно стремительно. В том же 1937 году были арестованы отец, бабушка и брат Окуневской. А вскоре она осталась без работы— как дочь «врага народа». Вместе с матерью и дочкой она оказалась в Горьком, где ее приютил старейший русский актер и режиссер Собольщиков-Самарин. Играла там в театре, а через некоторое время начала сниматься в Киеве, в картине «Александр Пархоменко». Актриса доказала, что владеет искусством сжатой, исчерпывающей характеристики. Ее Вера Быкова горда, властолюбива, капризна и жестока. Неласковый ум этой женщины не склонялся ни к каким «сентиментам».
«Александр Пархоменко» снимался в июне 1941 года. В первый день войны бомбы обрушились на город. Вместе с киногруппой Татьяна Окуневская попадает в Ташкент, заканчивает эту работу, снимается в «Боевом киносборнике» в новелле «Ночь над Белградом». И здесь же получает приглашение от Ивана Николаевича Берсенева вступить в труппу Театра имени Ленинского комсомола, вместе с которой возвращается в Москву. Еще один подарок судьбы — роль Роксаны в «Сирано де Бержераке» в постановке Серафимы Бирман.
«Жизнь иногда подбрасывает удивительные сюрпризы,— вспоминает Окуневская,— от роли Роксаны у меня прямая ниточка к работе в картине «Давид Гурамишвили». И очень забавная ниточка...
Лето, жара. Мы играем «Сирано», я плавлюсь в камзоле, в сапогах, с распущенными волосами. В антракте Берсенев говорит мне: «Не хочется огорчать, но сегодня вы плохо играете».— «Сейчас возьму себя в руки...» Расстроенная, иду к друзьям в гримуборную. Там машинально беру со стола мушкетерские усики, прикладываю к лицу. И вдруг актер Боярский кричит: «Знаете, на кого вы сейчас похожи? Господи, да на Петра Первого!» Действительно, есть миниатюра, на которой изображен юный Петр, с такими же усиками, с такой же прической и в таком же кружевном жабо...
Я совсем позабыла об этом случае и вдруг неожиданно получила приглашение на роль цесаревны Елизаветы Петровны в фильме «Давид Гурамишвили». Очевидно, кто-то рассказал режиссеру о моем сходстве с отцом этой героини.
Картина снималась в Зимнем дворце. Поначалу директор Эрмитажа академик Орбели закричал: «Кто это у вас будет играть цесаревну Елизавету Петровну?!.. Комсомолка?!..» Тогда мы устроили ему блистательный спектакль: на каждой ступеньке парадной белой мраморной лестницы поставили офицеров Преображенского полка в полном обмундировании, зажгли свет, и я стала спускаться по лестнице в гриме, в седом парике, в роскошном платье, сопровождаемая фрейлинами. Орбели потерял дар речи, а затем предложил мне для съемки настоящее платье Елизаветы Петровны».
Из царских покоев путь Окуневской лежал в разрушенный послевоенный Донбасс. Туда приехала съемочная группа картины «Это было в Донбассе». Сценарий менялся в процессе съемок— во многом под влиянием рассказов людей, вызволенных из оккупации...
А время приближалось к роковой черте, которая разделила путь Татьяны Окуневской на «до» и «после». Но об этом лучше самой Татьяны Кирилловны никто не расскажет.
«Арестовали меня тринадцатого декабря 1948 года, в понедельник, в шестнадцать часов. Обвинили в антисоветской агитации — обвинить ведь можно было в чем угодно... На первом собрании «Мемориала» мы увидели страшную карту, где были обозначены все лагеря Советского Союза, страна была просто усеяна ими. За шесть лет заключения я побывала в пяти из них.
Год прошел на Лубянке, под следствием. Потом этапная Бутырская тюрьма, в камере человек восемьдесят, двойные нары, люди спят и на полу. Но какие прекрасные люди были рядом со мной! Почти у каждого из них— потрясающая судьба... Там мы и встретили Новый, 1950 год. Я постучала в дверь камеры. В окошке показался надзиратель. Я попросила: «Дайте нам, пожалуйста, как-нибудь знать, когда пробьет двенадцать часов». Вскоре что-то стукнуло — это был знак, что пришел Новый год. Мы заранее разлили воду из чайника в железные кружки, подняли их и шепотом поздравили друг друга. После отбоя в камере должна быть мертвая тишина, но меня заставили шепотом петь романсы Вертинского. В ту ночь я впервые прочла вслух неопубликованное стихотворение Анны Ахматовой, которое ко мне пришло от моего друга Ольги Берггольц:
- А я иду, со мной беда
Не прямо и не косо,
И в никуда, и в никогда,
Как поезда с откоса...
В нашей камере была мать драматурга Михаила Шатрова. Много лет спустя Михаил Филиппович сказал мне: «Мама говорила, что выжила благодаря той новогодней ночи...»
Потом первый лагерь — Джезказлаг. Закрытый спецлаг, у узников номера на. шапках, на спине, на левом колене. Отказано в праве переписки. За найденный у арестованного листок бумаги — карцер. Через все обыски и пересылки я умудрилась пронести свой первый номер, он будто прирос ко мне, он и сейчас со мной — МСЩ 768. И все-таки я со своей подругой, парижанкой Жанной, терпеливо, долго собирала на территории клочки бумаги, разные обрывки, чтобы написать письмо домой. Его должна была вынести за зону вольнонаемная заведующая аптекой. Она знала и помнила меня по картинам, хотя в то время мое имя, как и имя Зои Федоровой, например, вырезали из титров... Эта женщина ехала в отпуск в Москву и обещала там передать письмо из рук в руки у меня дома. А мне дать телеграмму: «Инга (это моя дочь) сдала экзамены на все пятерки», что означало: письмо передано. И такая телеграмма пришла.
Но сразу же по ее прибытии меня отправили по этапу в Москву в сопровождении двух автоматчиков. Поначалу я надеялась— освобождают! Но нет... В Москве я снова очутилась на Лубянке. Три месяца меня вообще не вызывали. Моей соседкой по камере оказалась жена Николая Вознесенского («ленинградское дело»!). Она сказала мне: «Не ждите! Пока КГБ не отпразднует Октябрь, вами никто не станет заниматься». И оказалась права. Только числа 12 ноября меня вызвал Абакумов. Вот его первая фраза: «Так что, я— убийца русского народа?» Тогда я все сразу поняла: в моем письме домой были слова об Абакумове — убийце русского народа. «Вот ваше произведение,— продолжал он. (Мое письмо лежало у него на столе.— Вы просите доложить товарищу Сталину о положении в лагерях? Так я вас сгною, я здесь хозяин...»
После этого я провела тринадцать месяцев в одиночке, хотя по закону приговоренному находиться в следственной камере запрещено. Но какие тогда были законы... Потом меня переправили в тюрьму на Матросскую Тишину. Там я узнала, что Абакумов арестован, блеснула надежда, что скоро буду дома, но... снова лагерь, на этот раз Каргопольлаг между Вологдой и Архангельском. Там свирепствовали уголовники, избивали «политических», отрезали головы. Но «артистов» они уважали, и меня не тронули, так что популярность иной раз помогает и в лагерях.
Поначалу мне повезло — я попала в культ-бригаду, которой руководил драматург Александр Гладков, автор пьесы «Давным-давно». Мы ездили по лагпунктам. Однажды в пожарке лагпункта киномеханик, тоже заключенный, показал «Давида Гурамишвили». И я увидела на старой простыне, служившей экраном,— себя! Но поверить в это не могла... А в результате лагерное начальство потребовало от меня поставить оперетту. Я отказалась и была в наказание списана из культбригады. Меня отправили в самый дальний и самый страшный лагпункт на общие работы — на лесоповал. Я грузила лес. Там и сложила бы свою головушку, но старик врач, ленинградец, отсидевший восемнадцать лет, спас, умудрившись на свой страх и риск, включить в этап. Сослали меня в четвертый лагерь, находившийся в Литве, близ города Шелуте. Когда нас привезли, выяснилось, что политическим там находиться нельзя, поскольку рядом государственная граница. И поехали мы снова за Вологду. Ехали два месяца, кормили селедкой, воду не давали. По пути, в Ленинграде, я получила передачу от Ольги Берггольц.
Наконец привезли в тюремные бараки Вятлага. Вокруг топь, болота. Но здесь я встретила старых друзей! Каким счастьем было получить записку от поэта Агатова... Начальник политотдела, полковник, оказался более или менее культурным человеком. И я была назначена художественным руководителем лагерного театра, где поставила спектакль, посвященный воссоединению Украины с Россией. Начали репетировать «Огненный мост» Ромашова. На дворе стоял уже 1953 год. Не стало Сталина. Меня снова этапировали, снова я на Лубянке. Переследствие длилось полтора месяца, к этому времени я была едва живой— дистрофия...
Следователь мой оказался умным и добросовестным, впервые я увидела тогда— за, шесть тюремных лет — прокурора. По моему делу вызвали на Лубянку Серафиму Германовну Бирман. Обо мне она говорила очень тепло — талантлива, была надеждой театра...
Были у меня очные ставки с людьми, которые меня оклеветали в 1948 году. Тяжело, больно...
После реабилитации я вернулась в Театр имени Ленинского комсомола. Труппа встретила меня прекрасно. Я сыграла одну из главных ролей в спектакле «В доме господина Драгимиреску», играла другие роли. Было несколько приглашений в кино, но чья-то невидимая рука пробы не утверждала, даже хорошие. Это продолжается и по сей день. Через год меня уволили из театра — по сокращению. Вызвали в дирекцию. Сидела там тогдашний художественный руководитель театра Софья Владимировна Гиацинтова, секретарь партийной организации. Мне было сказано, что театру я не нужна. Все было противозаконно: реабилитированных сокращать нельзя... Перед смертью Софья Владимировна вызвала меня к себе и покаялась, сказав, что сделала это не по своей воле.
Я ушла из театра, не сказав ни слова, но мое освобождение было омрачено навсегда. В Госконцерте, куда меня пригласили, травля продолжалась... Снимали мои концерты, дело дошло до обращения в Отдел реабилитации ЦК КПСС».
«Оттепель» не внесла в творческую судьбу Окуневской никаких существенных перемен. В кино актриса играла эпизоды. Снялась, например, в «Ночном патруле» вместе с Марком Бернесом. В 1986 году появилась на экране в «Странной истории доктора Джекиля и мистера Хайда». Снималась и в одной из серий «Резидента». Сейчас закончила работу на «Укртелефильме» в картине «Легкие шаги» по сказке Вениамина Каверина. Жизнь продолжается...
Жизнь продолжается, но ничего в прожитом не изменить. Вычеркнутые лагерями и тюрьмами годы, попранное человеческое и актерское достоинство, несыгранные роли, невыплеснутая творческая энергия — рана актрисы и общая наша рана и потеря. Тем важнее не предать забвению ни одно из имен. В том числе и имя актрисы Татьяны Окуневской.
Э. Лындина
«Советский экран» № 17, 1989 год
