Добраться от Москвы до небольшого уральского городка Миасса не так-то просто. Самолетом до Челябинска, затем на автобусе до вокзала, оттуда — два часа на электричке. А тот, к кому едем, живет на противоположном от вокзала конце Миасса — хоть и невелик он, а все ж еще около часа на троллейбусе. Уральские горы виднеются сквозь смрадные облака пыли и цемента. За рядами колючей проволоки наращивается гигант державной тяжелой промышленности. Производятся автомобили. Но в историю-то, подозреваем, Миасс войдет не этим. А тем, что тогда-то и тогда-то в нем жил и работал выдающийся деятель отечественной культуры Леонид Леонидович Оболенский (впрочем, местным жителям это почти невдомек). Легендарный кулешовец, ученик, соратник и друг С. М. Эйзенштейна, родоначальник звука в нашем кинематографе, актер, который еще три года назад активно снимался... Представляешь его дом, как что-то романтически-возвышенное, подвижнически-благородное: не дом — музей с тысячетомной библиотекой, богатейшим архивом — словом, культурный центр, просветительский очаг...
Не успели открыть дверь — до невероятия знакомый голос, с явным оттенком нетерпения: «Ну, где же они, наконец?» И сжалось сердце: единственная маленькая комнатка с низким потолком, без прихожей, окно с треснутым стеклом... Весь архив — старенький — до слез — школьный какой-то, полудетский черный портфельчик, перевязанный тесемкой. И над всем этим жалким бытом возвышается старец, человек Возрождения, с доселе неутоленным любопытством к жизни, жадностью, ненасытностью бытия и познания. В нем та интеллигентность, которая передается лишь генетически — через многие поколения. И — порода. Пусть-пусть Оболенский кокетливо открещивается от княжеского происхождения, я, мол, из тех, которые Оболенские «с Телепней» (Оболенские — Телепневы), из казачков, служивших у князей Оболенских...
Актер, ах, актер) Подозреваем, что серая франтоватая беретка, которую он нацепил, неспроста. Удивительно, что может сделать с обыкновенной береткой гениальный артист. Играет ей и так и сяк, о колено — трах! — кокетливо набок, залихватски на затылок, всмятку... Пластичен. Красив. Жене, влюбленной в него, 30. На первый взгляд, прикован к креслу — перелом бедра. В 88 — не шутки. Но настолько непоседлив, что ощущение полной подвижности тела: вертится, вскакивает, здоровая нога взлетает до потолка. То и дело заливается смехом, который внезапно сменяется усталостью и тихим, мудрым вслушиванием в себя и окружающих.
И вот мы вместе с Оболенским — в 20-х, когда он, молодой, творчески одаренный, элегантный красавец легко входил в мир искусства. На сцене известного в ту пору театра – «Кривой Джимми» Оболенский блистал в качестве актера, танцора, акробата. На экране — выделывал фокусы вместе с остальными кулешовцами в ставших теперь классикой фильмах «На Красном фронте», «Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков», «Луч смерти»...
— Нам было трудновато жить. Барнет боролся в цирке под красной маской. Комаров преподавал гимнастику и акробатику. Пудовкин конструировал духи — «Сок эльфа», «Букет королевы» — и продавал их на Сухаревке. Сделает флакончик, продаст, покушает немножко. Мне они завидовали, потому что я питался в ресторане, где бил чечетку. Научился чечетке на эстраде во время нэпа — жить-то надо было. А после представлений в качестве наемного танцора вальсировал в зале с нэпмановскими тетками. Я был пластичен, и меня присмотрел Касьян Голейзовский. Танцевал у него в «Послеполуденном отдыхе фавна» Дебюсси с Зиночкой Тарховской. Я был фавном, ловил ее в полусне, качались нимфы, вот она у меня в руках, я хочу ее поцеловать, но не смею тронуть, разматываю ее шарф, она исчезает, а я... на какой-то дурацкой конструкции грешу с шарфом. У фавна были сделанные Борей Эрдманом трусики из веревочки и больше ничего — так что «голее зовского» некуда. Рецензии на спектакль были хорошие. До сих пор, мне кажется, ничего лучше в жизни не сделал.
Голейзовский, Пудовкин, Барнет, Кулешов. А еще — Бабель, Гроссман, Платонов, Мейерхольд, Эйзенштейн... Люди, с которыми работал Оболенский. А тех, с которыми он был знаком, встречался и о которых мы, кажется, знаем все — а Оболенский вдруг одним штрихом разрушает хрестоматийный образ,— просто тьма. От Луначарского до Ильи Глазунова, от Осипа Брика до Эйнштейна, от Маяковского до Евтушенко... Новые, неизвестные нам, живые, вовлеченные в водоворот безумной отечественной истории, которую мы сейчас пытаемся познать. Он сам — ее часть, и мы жадно вслушиваемся в речь, которая сегодня заучит почти как марсианская: изящество слога и парадоксальность мышления, полет фантазии…
- Сценаристом на хулиганской картине «Эх, яблочко» был серьезный Туркин. А мне нужны были стишки — попроще да позвончее. Посоветовали Андрея Платонова. Тихий, скромный, на словцо острый. Забавные метафоры в речи. Он с удовольствием согласился побаловаться: «Башка трещит, аж не видно света. Клопы на местах, а мальчишки нету...»
...Тиссэ? Американская шляпа... Весь плакатный!
...Бабель, когда читал Шолом-Алейхема, был просто великолепен. Сколько доброты и великодушия у этого человека! Я был звукорежиссером на картине «Глюк ауф!» по Гроссману. Работа не шла. Пошел к Бабелю, который всегда всех выручал. «Ленечка,— говорит, улыбаясь.— Почему же у вас шахтеры уголек рубают под тяжелый марш? Попробуйте вальс...»
Удивительная жизнь, романтическая и трагическая, полная приключений, драматических поворотов, творческих кульбитов. В начале 30-х в Берлине, куда он был послан перенять опыт звукового кино и раздобыть аппаратуру, танцевал с Марлен Дитрих, а двадцать лет спустя, в ссылке в Минусинске, расписывал туалет «под мрамор» начальнику шахты Черногорки; в конце 30-х во ВГИКе учил Михаила Швейцера основам профессии режиссера, а через несколько лет в лагере для военнопленных около Мюнхена строил планы побега; в середине 40-х в монастыре близ Бендер был пострижен в монахи и нес службу, а чуть позже, в Воркуте, в сталинском лагере, бил кайлом лед... И не случайно, наверное, на всех жизненных поворотах судьба сталкивала Оболенского с цветом отечественной интеллигенции, людьми такими же необыкновенными, как он сам, испытывавшими те же страдания, бедствия и лишения, что и он.
Скажем, с известным и даже популярным ныне профессором, экономистом-аграрником А. В. Чаяновым, которого идеи о кооперации в 30-м привели к расстрелу. По сценарию Чаянова в 28-м году Леонид Оболенский поставил фильм «Альбидум».
- Чаянова я никогда не забуду. Это изящнейший литератор, тончайший писатель бунинского типа. Подарил мне великолепную книжку новелл, которая, к сожалению, пропала. Наш фильм — о попытке спасения голодного Заволжья вавиловским способом — при помощи нового сорта пшеницы. Вавилова у нас играл актер Уральский. А весьма популярная в те годы Жизнева — его лаборантку. Снимали на Саратовской опытной станции. Профессор, руководитель станции, был расстрелян в 40-м году. Таким образом, уничтожены трое: профессор-селекционер, автор сценария и тема. Ну а режиссер отсидел попозже, по другим, правда, делам.
На фильме я работал с Александром Родченко, про которого Маяковский говорил: «У тебя, Саша, субъективный объектив». В «Альбидуме» мне нужно было показать одного банкира. Он встречается с дамой, которую собирается послать в качестве разведчицы в Советский Союз узнать, действительно ли там есть какой-то хороший сорт пшеницы. Великий выдумщик Родченко говорит: «Им нужно беседовать в шикарной обстановке, чтоб непохоже было на полуголодную Россию. Ресторан «Яр», кабинет, балкон, огромная люстра над столом. Белоснежная скатерть, сытая рожа, полуголое плечо, сверкающий хрусталь! А потом изобразим, как дама охотилась на тигров со слонов». «Но это же бредово, Саша!» — говорю я. «Нет, не бредово, мы сделаем так: огромную куклу слона в виде игрушки, которая мотает головой, и не тигров поставим, а зайцев, в которых она будет стрелять. А подбирать стреляных зайцев будет слуга-китаец. Черт-те что — сразу ясно, что дело происходит не у нас».
Наткнулись мы как-то на статью С. Каленикина «Кому не по нраву погода» («Смена» № 13, 1988). «Коль речь зашла о научном наследии,— пишет автор статьи,— нельзя умолчать и о Г. М. Данишевском — участнике гражданской войны, выдающемся деятеле советской медицины, основоположнике климатопатологии (...)
По доносу своих же сотрудников в 1937 году Г. М. Данишевский был арестован и осужден на 20 лет. Но и в Сибири Г. М. Данишевский продолжал научную работу: писал, наблюдал, лечил людей...».
Знаете, кто был среди помощников Данишевского в лагере? Леонид Леонидович Оболенский. Работал статистиком в лазарете у профессора Данишевского. Записывал то, что говорилось докторами, по-латыни. Латынь Оболенский, естественно, знал еще со времен гимназии, но освежил знания языка совсем незадолго до того, в монастыре в Кицканах, куда попал во время войны, бежав из плена.
— Это афонский монастырь греческого устава. В монастыре была блестящая библиотека, в которой я пропадал все свободное время, читая Всемирную историю по-латыни.
Я был пострижен в монахи — перед вами, друзья, монах Лаврентий — и стал послушником у преподобного Елиферия. Он мне объяснил, что такое смирение и что такое послушание — быть с миром и слушать. Когда я пришел к архиерею и сказал, что чекисты меня, очевидно, вскоре заберут, он ответил: «Только когда вернетесь, не подходите близко к религии. Не надо пачкать ее. И так на нее налипло много грязи. Вы говорите, что занимались искусством? Так вот вам, мой дорогой, мое послушание. Все, что бы вы ни делали в искусстве, должно тронуть человеческое сердце, ибо сердца сейчас настолько задубели, что не могут принять истины даже для себя, а не то что какой-то общей». Говорил мне это архиерей, епископ Кисуневско-Молдавский, в прошлом, во время гражданской войны, командир артиллерийской бригады. Отсидевший 25 лет и выпущенный на волю в связи с разрешением во время войны отпевать умерших.
Как-то по телевидению разом прокрутили целую обойму фильмов с участием Леонида Оболенского: «Чужая», «Красное и черное», «Вспоминая Менделеева», «На исходе лета», «Россия молодая», «Миллион в брачной корзине»... Роли в этих картинах не из лучших, которые были сыграны им в последние годы, годы «второго рождения» Оболенского-актера.
И все же уверены, что даже те зрители, для которых имя патриарха советского кинематографа забыто или совсем неизвестно, испытали какое-то редкостное ощущение при появлении в высшей степени одухотворенного старомодного лица, при звуке голоса — тихого, надтреснутого, заставляющего прислушаться к себе. У него в силу происхождения, воспитания, образованности такой уровень культуры речи, какой сейчас — явление почти уникальное, культуры вообще (не убитой ни скитаниями, ни лагерными бараками), идущей не от совнаробраза, рабфаков или партшкол, а от хороших книг, от деда Леонида Егоровича, редактора-издателя «Русского богатства», печатавшего Л. Н. Толстого, от отца-дипломата, директора Эрмитажа...
О Леониде Леонидовиче Оболенском обязательно нужно рассказывать. Раскрутить всю его жизнь, лихо и страшно закрученную вихрями драм и трагедий минувших эпох. Об этом наш фильм «Ваш «уходящий объект» Леонид Оболенский» (режиссер Юрий Захаров) и будущая книга, которую пишем на основе наших с ним многочасовых бесед, документов, архивных материалов, воспоминаний тех, кто с ним работал, встречался.
Долгие годы имя Оболенского привычно «выпадало» из истории советского кино, о нем почти не писали, под запретом была передача о нем на ТВ. Интересно, под какой формулировкой? Мы так и не смогли дознаться. Таких, как Оболенский, сейчас уже единицы, казалось бы, холить их да лелеять.
Присылает он нам такое письмо: «Получил из Союза кинематографистов предложение заполнить кучу документов для представления меня к званию «заслуженного деятеля».
За внимание — благодарен. Но слишком поздно. Вспомнил (я говорил вам?), что на встрече со зрителями и друзьями в Московском Доме кино несколько лет назад на вопрос, есть ли у меня звания, я ответил: «У меня нет званий, но есть призвание». Зал тепло это принял.
А сейчас я написал, что, пожалуй, задуманное оформление может закончиться тем, что я удостоюсь звания ...посмертно! Лучше не надо... и «благодарю за внимание»...».
Хорошо, конечно, что времена меняются. Вот и пенсион старику в Союзе кинематографистов выправили: для человека, многие годы жившего на 80 с чем-то рублей, нынешние 180 — целое состояние! И почтение оказывают. Телеграмму приветственную с Пленума СК послали. Сами секретари Союза с провиантом наведывались. Но куда же денутся годы бедствий, тюрьмы, ссылки, забвения, чиновничьего равнодушия, милицейских запретов, унизительного отсутствия элементарно необходимого для жизни?..
Евгения Тирдатова, Петр Черняев
«Советский экран» № 15, 1990 год (стр. 25)
