Размышления писателя после разговора с артистом Андреем Мартыновым
Скажу честно, что сейчас, когда я пишу эти строки, то есть конкретно хочу поделиться тем, что услышал в себе, вдумываясь, вглядываясь и вчувствоваясь в Андрея Мартынова — а ведь он отвечал на мои вопросы и, следовательно, в свою очередь, тоже вдумывался, вглядывался и вчувствовался в меня, прежде чем отозваться до конца или не отозваться откровенностью,— я глубоко убежден лишь в одном: мне повезло на разговор и встречу с человеком глубоким. А вот на сколько футов, дюймов, метров (вообще кто знает, какими метрическими понятиями измеряется глубина души, да к тому же еще творческой?) произошло это затянувшееся однажды весной до полуночи погружение, то тут я готов на абсолютно чистосердечное признание: настолько, насколько я к этому разговору был уже зрел, культурен, добр, отважен, порядочен и глубок сам.
Во всяком случае, от чего я более всего оберегал, вернее, остерегал себя, разговаривая с Андреем Мартыновым, так это от хорошо понятного мне, и тем не менее врожденного в каждом из нас эгоистического критерия, который подвигает нас, к сожалению, сплошь и рядом, судить о людях по тем их очевидным признакам, что совпадают с нашими. Короче, я не хотел мерить Андрея на свой аршин. Я хотел открыть в нем то, чем сам не располагал, но... Но вот тут-то и таилась, пожалуй, самая серьезная опасность: я шел на разговор с этим известным на всю нашу державу молодым артистом, как за кулисы, а там-то ведь все по-иному: и мечи деревянные и усы наклеенные, мраморные колонны — из папье-маше, а только что покорявший своей беспримерной мужественностью герой стоит возле телефона-автомата, держа в левой руке парик, а в правой — трубку, захлебывается дешевой «Примой» и совсем даже не мужественным голосом упрашивает кого-то уговорить какого-то жестянщика Костю, чтобы он ну хотя бы завтра к обеду заделал левое заднее крыло у «жигуленка», в которое ему вмазалась прямо перед этим спектаклем какая-то раззява...
К своим сорока пяти годам я усвоил твердо: посторонним вход в творческую лабораторию души запрещен!
Объяснить самый сложный фокус, как и развеять по ветру самую прекрасную иллюзию, просто и легко. Поэтому я лично терпеть не могу, когда актеры или актрисы начинают натужно доказывать с телеэкранов, что они такие же, как и все, что они имеют право на всякого рода разговоры по поводу собственными душами сыгранных ролей и тому подобное. А ведь из книг узнаешь, что когда-то сцену, подмостки, актеров освещал загадочный нимб непонятного и возвышенного. Актеры и актрисы буквально приколдовывали к себе... И правильно. Я полагаю, что для людей истинно творческого клана мое важное и самое притягательное заключается как раз в том, как создается и как возникает на свет, «поражая нам чувства» (сейчас я цитирую слова русского советского поэта Николая Заболоцкого), «неразумная сила искусства»...
Значит, по логике, если я и открою в Андрее Мартынове что-то такое, что поможет мне разгадать его лабораторно-душевное, я — ну... этически не вправе делиться своими отгадками. Понимаете?.. К тому же — а вот об этом я просто обязан сказать—мне было интересно идти на разговор с Андреем еще и потому, что знал — кто не поверит, пусть спросит у народного артиста РСФСР режиссера Владимира Павловича Басова,— что он, подбирая актера на роль Кряквина в фильме «Факты минувшего дня», чудил довольно-таки странной для меня причудой: ему непременно хотелось, чтобы герой, главный инженер комбината «Северный», внешне (подчеркиваю это особо— внешне) походил на меня, автора романа «Техника безопасности», который явился сценарной основой для этой картины.
Итак, я объяснил, отчего так легко согласился поговорить с Андреем Мартыновым, а затем и написать о нем: помимо просто человеческого уважения к нему, артисту, который — я видел это своими глазами — умеет самоотверженно, до упаду работать на съемочной площадке, у микрофона в тонзале и никогда не скулить на всякого сорта помехи, мешающие нормальной киноработе, меня тянуло к нему еще и элементарное профессиональное любопытство: уж коли Мартынов — Кряквин внешне походит на меня, автора, то что же нас разнит в сложном и чересчур уж порой нервном мире искусства?
И был вечер на квартире у Мартыновых. Я познакомился с женой Андрея, покорившей меня своей неброской обаятельностью и чуткостью.
Франциска совсем недавно защитила кандидатскую диссертацию на тему «Личность и общество в рассказах В. М. Шукшина». Покуда не угомонился и мило дополнял нашу компанию сынишка Мартыновых — четырехлетний Саша,— разговор велся о Шукшине. Франциска знала о моей большой дружбе с Василием Макаровичем, о котором я могу говорить всегда и бесконечно. И я говорил, говорил о нем, отмечая при этом внимательную, терпеливую невмешиваемость в разговор Андрея. Эта, казалось бы, ничего не означающая деталь только лишний раз убедила меня в том, что он человек сдержанный. А сдержанность, как мне кажется, свойство драматического порядка. Она проступает и прописывается в характере только у тех, кто сумел пережить и перетерпеть достаточно большое количество житейских ошибок. Причем масштабы их неважны, важен масштаб перечувствованности их. Только тогда сдержанность способствует самоуглубленности, а именно на ней и произрастает то, что люди окрестили понятием воображения...
Наконец Саша уснул, и мы остались втроем: Франциска, Андрей и я. Франциска сидела у двери, Андрей на кушеточке — против меня. Потянулась обычная, предразговорная пауза.
Андрей, помолчав, заговорил. Он сказал, что вообще-то не терпит и не любит всякого рода статей про актеров, в которых пишут, часто не понимая сути этой профессии. Он сказал мне, что и я, наверно, не смогу вскрыть работу души актера, потому как то, чего ждут от меня, скорее всего требуется лишь как реклама, а он приучил себя относиться к популярности крайне сдержанно.
— Я помню себя с двух лет,— говорил он.— Я родился в сорок пятом. Мой отец был учителем истории, но очень рано ослеп. Мама — служащая. У меня два брата. Один теперь врач в Иванове, городе, где я родился. Второй — тренер по боксу. Началом начал, если говорить об актерстве, для меня послужило радио. Я слушал с детства все радиопостановки, запоминая голоса и интонации. История, книги... Чехов, Некрасов. Актером я захотел быть с пяти лет, но никому об этом не говорил. Самодеятельность и кино терпеть не мог. Потом в Иваново приехал МХАТ.
Было приключение — встреча с Грибовым...
Потом попытка поступить в студию МХАТа. Провал.
Работа каменщиком на стройке. ГИТИС. Меня сначала посчитали актером комедийного плана. Но когда к нам пришел Павел Хомский (а я до этого отслужил в армии, в войсках ПВО), произошел переворот — я стал играть «негероического героя»... Из ТЮЗа я ушел в театр на Малой Бронной. Своим Васковым, старшиной из «А зори здесь тихие...», обязан режиссеру Станиславу Иосифовичу Ростоцкому, но нашла меня для него второй режиссер — Зоя Дмитриевна Курдюмова. Из театра сейчас снова ушел. Почему? А потому что у меня обостренное чувство перспективы. Перестал мне давать театр то удовлетворение, ради которого я готов отрешиться от всего. Понимаете? От всего...
Я открыто и внимательно посмотрел в это мгновение на Франциску и, сам не ожидая того, спросил:
— Франциска, а если бы в судьбе все сначала... Вы захотели бы, чтобы ваш муж был актером?
— Нет,— очень решительно ответил Андрей.
— Но это сказал ты,— сказал я.
— Он сказал правильно,— тихо подтвердила Франциска.
Когда я оделся в прихожей, Андрей и Франциска поманили меня. Я заглянул в дверь. На кроватке сладко-пресладко посапывал белокурый малыш Мартынов.
Андрей проводил меня до выхода, и я, прощаясь, пожелал ему удачи. Знал, что сейчас он снимается сразу в нескольких фильмах: исполняет роль чекиста Федорова в телекартине «Синдикат-2», капитана Теренкова в ленте «Через Гоби и Хинган», конюха Егора в «Крепыше», рабочего человека в «Мы жили по соседству»... Да плюс заседает в Комитете по Ленинским и Государственным премиям СССР.
Потом я шел по пустынной, холодной Большой Грузинской к Белорусскому вокзалу. На душе было хорошо. Я встретил на земле еще одного думающего, честного, талантливого человека.
«К черту! К черту!» — мысленно повторил я слова Андрея, которыми он откликнулся на прощание в ответ на пожелание ему удачи, и вспомнил, к чему они меня подводили: в фильме «Странные люди» режиссера Василия Макаровича Шукшина, где я снимался в одной из главных ролей, моему герою, деревенскому кузнецу-самородку, сельский учитель адресовал следующие слова:
— ...Накормить себя человек никогда не забудет. Вот если бы он не забыл еще хорошую песню спеть, сказку рассказать, черта с рогами выдумать. Вот если бы он не забыл!..
Была полночь. И где-то южнее холодной тогда Москвы наверняка в эту ночь лопались на деревьях почки.
Юрий Скоп
«Советский экран» № 19, 1981 год ( стр. 14-15)
