Когда снимаешься с интересными, творческими людьми — это праздник для каждого. Андрей Миронов был актером, работать с которым всегда интересно; он будоражил, настраивал, создавал атмосферу непринужденности, доверия. Удивительным Андрей был, и когда мы снимались, как говорится, в одном кадре, и когда мы с ним просто общались, вне съемок.
Впервые я встретился с ним тогда, когда он снимался у Рошаля в фильме «Год как жизнь», играл молодого Энгельса. Мне казалось это странным: «Как же так? Он — такой эксцентричный, и вдруг Энгельс». Когда меня с ним только познакомили, я не мог относиться к нему иначе, чем как к сыну Мироновой и Менакера — известных актеров, актеров моей юности. Для меня они были эстрадные боги. И вот их сын. Невольно смотрел на него по-особому. Сам же Андрей страшно не любил, когда о нем говорили как о сыне Мироновой и Менакера. Он бесился при этом и говорил: «Я прошу, не надо. Я — просто Миронов, и все, и никаких разговоров быть не может».
Он злился ужасно. И я однажды пошутил над ним. Когда мы снимались в «Бриллиантовой руке», в Баку, нашу съемочную группу пригласили в гости актеры местного драматического театра и устроили, нам вечер. Мы сидели за столом, я произнес тост: «Товарищи! Вы, знаете, что есть замечательные артисты — Миронова и Менакер. Так вот, здесь присутствует... (Миронов весь позеленел, замер)... артист Анатолий Папанов, за которого я поднимаю этот тост!» Миронов мне кулак показывал, а вся группа смеялась, потому что все знали его слабость.
Помню, на «Бриллиантовой руке» мы с ним долго спорили. Андрей мне говорил: «Вам повезло с песней — ее все будут петь, а мою не будут». Я возражал: «Почему? Песня прекрасная, и мы ее в группе уже поем». «Нет,— уверял меня Андрей,— ваша все равно быстрее дойдет». Интересно, что его песню Гайдай хотел убрать, хотя фонограмма была уже записана. «Получается вставной номер», — говорил он. Но мы всей группой упрашивали его оставить песню. Когда эпизод стали снимать и Миронов под фонограмму начал танцевать, для меня было просто открытием то, как он двигается. А когда сделали первый дубль, вся съемочная группа аплодировала. Все были удивлены и поражены, его выступление захватило всех. Но и в каждом следующем дубле он находил что-нибудь новое, импровизировал. После выхода на экран «Бриллиантовой руки» звезда Миронова на небосклоне стала подниматься, его признали.
Конечно, больше всего меня привлекал в нем его юмор. Он любил острить, сам ценил шутку, анекдот, комическую ситуацию. Как-то на съемках я вспомнил старый одесский анекдот. Мать говорит мальчику: «Вот, Яшенька, учись хорошо. Если будешь хорошо учиться, то в честь тебя назовут какую-нибудь вещь. Например, назвали Сёма-лет, Пиня-сос, Циля-визор; люди прославились, и в честь них дали названия». Андрей тут же подхватил: «Беня-диктин». И пошло... Мы изощрялись как могли, а выиграть должен был тот, кто придумает последним, когда уже все иссякнут. И вот, когда фантазия у всех истощилась, ночью раздался у нас в номере звонок, и Андрей сказал: «Семья: мама-Лыга, папа-Роса, Апель-сынчик». Сказал и положил трубку. Его признали победителем.
Помню, мы возвращались из Баку со съемок (снимались в старом городе, на берегу: ветер и песок, песок...). И вот вечером сели в поезд и поехали. Мы с Андреем были в одном купе. Все легли спать. Через какое-то время я вдруг проснулся, посмотрел в окно и закричал: «Смотрите, травка, травка!» И с верхней полки раздался спокойный голос Андрея: «Озверевший лирик».
Он рассказывал в лицах, изображал всех, перевоплощался... Это было неповторимо!
После «Бриллиантовой руки» мы с ним часто встречались на концертах, которые проводились по линии Бюро кинопропаганды. Мы выезжали небольшой группой (Папанов, Миронов, Голубкина и я) на два-три дня. Меня Андрей поражал тем, что, выходя к зрителю, выкладывался весь, уходя со сцены мокрым. Отдавал все, что имел, что мог, как будто выступал в последний раз. Он все делал с полной отдачей и жил с полной отдачей. А когда вдруг неожиданно снялся в фильме Германа «Мой друг Иван Лапшин» и так прекрасно сыграл Ханина, то все вдруг поняли, насколько еще Миронов не исчерпал свои возможности как актер. Не только комедийный, но и драматический.
Меня всегда подкупала его интеллигентность, его воспитанность; он был вежлив, тактичен, умел слушать другого. Андрей любил детей, и дети любили его, тянулись к нему, он шутил с ними. Он был человеком веселым, а глаза были грустные. Иногда задумывался вдруг и так грустно смотрел: «Вы знаете, Юрий Владимирович...» И говорил что-то отчаянно смешное.
Как-то раз пришел он к нам в цирк. Рядом была комната, где в больших клетках находились говорящие дрессированные попугаи. Я предложил Андрею: «Хочешь их посмотреть?» — «Да все это ерунда — говорящие попугаи»,— оказалось, что Андрей ни разу в жизни не видел говорящего попугая. А с попугаями работала жена Кио Иоланта. Она попросила Андрея сказать: «Здравствуй, попочка». Андрей сказал. И вдруг попугай закричал: «Здравствуй, до-р-р-р-огой!» Никогда не забуду лицо Андрея! Он побледнел, он был настолько напуган, потрясен: «Это обалдеть, товарищи! Он говорит, как человек. Здравствуй, попочка!» А попугай опять: «Здравствуй, до-р-р-р-огой!» После спектакля Андрей говорит: «Можно, я еще раз поговорю с попугаем?» Для него это была такая радость, такое открытие. Потом он мне звонил: «Эти с попугаями уехали? Привет попугаю передайте».
Когда год или два назад я встретился с Андреем на «Мосфильме», меня поразило, каким он стал озабоченным, нервным; я говорил с ним и чувствовал, что думает он о чем-то другом. Последнее время я звонил ему, спрашивал: «Как дела?» Он отвечал: кручусь, масса дел, замотан, готовим новую пьесу, съемки...
Он прожил короткую, но очень насыщенную жизнь. Кто знает, может быть, организм не выдержал этой насыщенности. Надо иметь крепкое, очень крепкое здоровье, чтобы выдержать такую нагрузку — и физическую, и психологическую,— ведь каждая встреча со зрителями, каждая съемка берут столько энергии, сил...
Раньше, вспоминая Андрея, я невольно улыбался, и у меня появлялось ощущение радости, которую я испытывал при общении с ним. А сейчас, если мне говорят: «Андрей Миронов»,— становится так не по себе... Вообще, когда люди уходят — ужасно, но когда молодой... Вспоминаю Андрея с любовью, но с грустной...
Юрий Никулин
«Искусство кино» № 2, 1988 год
