Создание подлинно правового государства, где уважение к личности и независимость суда не только декларируются, но и закрепляются законом...
Взяточничество как закономерное следствие коррупции и функционирования административно-командной системы...
Судя по всему, именно эти проблемы, так остро волнующие сегодня всех нас, станут объектом исследования в новом фильме режиссера Алексея Симонова.
Стремительное появление фильма «Процесс» в плане мосфильмовского объединения «Товарищ» без какого бы то ни было вмешательства Госкино или иных высших инстанций — факт совершенно немыслимый. Можно сказать, здесь повезло всем: и режиссеру Алексею Симонову, давно мечтавшему поработать на «первой студии» страны, и драматургу Анатолию Гребневу, сценарий которого попал в надежные руки, и, думаю, объединению Ю. Райзмана, разрабатывающему актуальную тематику.
— Готовясь к съемкам,— говорит А. Симонов,— я пересмотрел любимые мной «судебные» американские картины «Двенадцать разгневанных мужчин», «Нюрнбергский процесс», «Вердикт» и другие. Все они строятся по одной кинематографической схеме: идет выяснение истины — аргумент, контраргумент, оценка, отсутствие аргумента поиски аргумента. Внимание направлено на главных персонажей, которые борются либо за истину, либо против нее. Если же в реальной жизни попасть в судебный зал, где идет затяжной процесс, то возникает ощущение, что вы попали в большую семью, взаимоотношения в которой сложны и вам не известны. Когда процесс идет три-четыре месяца, люди настолько друг к другу привыкают, что возникает совершенно особая атмосфера; приобщившись к ней, начинаешь понимать: сегодня судья говорит так не потому, что ему не нравится ход процесса, а потому, что у него болят зубы. А к подсудимому сегодня пришли «на свидание» жена и дочь, которых он не видел восемь месяцев, поэтому он отвечает невпопад и т. д. Это целый мир, в котором все ищут аргументы и никто не ищет истины... Следователи ведут следствие с нарушением законности. Те, кто судит, руководствуются не только законом, но и тем, как сегодня «модно»: судить по максимуму или по минимуму. Скажем, еще «не модно» освободить кого-то за недоказанностью обвинения, потому что тенденция сегодня — жестче наказывать. А где же истина? И существует ли она при условии расхождения законности и нравственности?
Как мне представляется, врут, или, как минимум, лукавят оба. Здесь есть масса всяких нюансов. Очень интересно снимать кино про нюансы. А по нюансам виноваты все и не виноват никто, хотя одни судят, другие сидят. Если по нюансам, то я склонен считать осужденных людей в значительно большей степени жертвами, чем виновниками, но такими же жертвами являются и те, кто их ловит и судит.
— Как бы вы определили жанр будущего фильма?
— Социально-психологическое исследование длинного судебного процесса на сегодняшней стадии советской законности. Видите, какой длинный и скучный жанр. Но что делать, детективные моменты меня в этой истории не интересуют.
— Где и когда происходит действие картины?
— Мы долго искали масштаб происходящего. В сценарии все происходит в областном городе. Но, согласитесь: Москва — областной и Калуга — областной, а масштабы— несопоставимы. Наконец осенило, что надо строить картину по принципу: «мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз». Ибо то, что происходит в нашей картине, могло произойти в любом городе страны... Первоначально мне хотелось, чтобы в начале фильма в зале суда висел портрет Черненко, а в конце процесса — портрет Горбачева. Но и от этого отказался. Пусть все происходит там и тогда, где и когда мы вошли в зал заседания. Пока никаких принципиальных перемен в вопросах судопроизводства на государственном уровне не наблюдается, суд остается зависимым и потому неправым — так давайте говорить об этом прямо. Действие фильма происходит сегодня.
— Кто же на скамье подсудимых?
— Начальник областного управления торговли, его заместитель, начальник райторга и два директора магазинов. Гребнев писал сценарий на основе реальных процессов — московского и ростовского «торговых» дел. Но я не хочу работать под документ. Вообще игровое кино в смысле проникновения в человеческую суть более целомудренно и более свободно. С артистом ты имеешь право проникнуть в любую глубину человеческой личности, а с документальной камерой необходимо налагать на себя какие-то этические ограничения.
По ходу работы над режиссерским сценарием мы ввели еще один драматургический этаж — нашу гласность, которую олицетворяет группа работников телевидения, снимающая процесс. Меня интересует и как ведут себя люди в присутствии телекамеры и что отбирают телевизионщики для съемки. И телевидение снимает процесс не так, как он происходит реально, а как должен происходить. За последние годы мы видели много процессов по телевидению. Но ни разу не видели, скажем, кадров выступающего адвоката. Резоны защитника телевидение упускало. Почему? Адвокаты бездарны? Да нет. Просто традиционно на адвоката не считают нужным тратить пленку — от него ничто не зависит. Это же неверно. Из процесса уходит его состязательность — не так ли?
— Как хотите достичь сопричастности зрителя происходящему?
— Необходимо, мне кажется, воспроизвести тот эффект, который испытал я сам, попав в зал заседания: с одной стороны, скучновато, с другой — невозможно оторваться из-за ощущения судьбоносности того, что происходит, во-первых, а во-вторых, воздух пропитан нюансами взаимоотношений участников процесса.
Я мечтаю, чтобы, войдя в зал случайным соглядатаем, в финале зритель ощутил себя виновным за все происходящее вокруг него. И за взятки. И за суд. И за следствие. И за людей, которые покрывают ложь. Если мне удастся достичь того, что в конце зритель скажет мне: «Что это у них делается?!», а «Что же с нами происходит?» — значит, мы не зря мучились.
Надеюсь, картина будет и дополнительным аргументом в пользу того, что нынешнее законодательство нуждается в кардинальной реформе. И чем скорее это произойдет, тем лучше для каждого из нас и для общества в целом.
Е. Караколева
"Советский экран" № 2, 1989 год
