Разве не бывает такого: живет себе человек привычной, устоявшейся жизнью, у него — работа, семья, определенный круг обязанностей, но вот случается нечто, и сломан размеренный ритм, существование выводится словно на новую орбиту с иными точками отсчета.
В жизни Алексея Ивановича Кустова случилось маленькое происшествие. Был день, когда у воспитанника Виктора Чернова кончился срок пребывания в спецшколе, а мать за ним почему-то не приехала. Алексей Иванович, музыкальный воспитатель, любил Витьку, считал его талантом, гордостью своего оркестра. Он посочувствовал огорчению мальчишки и вызвался отвезти его домой, в областной центр. Администрация не позволила: «Ничего, два года терпел, несколько дней подождет». Пришлось удовольствоваться разрешением взять мальчика к себе на пару часов, до вечерней поверки.
Но прежде чем произошло наше знакомство с главными героями фильма «Последний побег», поставленного режиссером А. Менакером по сценарию А. Галина, был еще пролог картины, и он уже эмоционально приготовил нас к дальнейшему. Пока шли титры, приглушенно, по-протокольному лаконично, звучали за кадром чьи-то голоса: «Родительский комитет школы, товарищи, считает, что обстановка в семье Подрезовых, конечно, крайне ненормальная»... «Сын ушел из дома, сломал стекло в сарае, взял пальто и ушел»... «На кражу позвал Харитонов по кличке «Рекс»... Обрывки допросов и опросов.
показаний и объяснений. Свидетельства исковерканных, изломанных детских судеб. Печальные признания детей, брошенных, забытых, ненужных собственным родителям. Горькое горе жизни, надрывающее душу даже и в этой документально-бесстрастной форме, а может быть, как раз благодаря ей.
Потом мы окажемся в спецшколе, где воспитываются (или перевоспитываются) юные правонарушители, трудные подростки, дети из неблагополучных семей. Окажемся в радостный день, когда отсюда провожают тех, кому разрешено «продолжение учебы в домашних условиях» — так это тут называется. А попросту говоря — на свободу провожают. Гремит в честь уезжающих оркестр, сверкают улыбки, слышится смех, а в сторонке под забором группа тех, кто еще остается, тянет, бренча на гитаре, что-то заунывное, печально-сиротское. И приобщившись ко всем этим событиям, мы по достоинству можем оценить значение поступка Алексея Ивановича, под расписку принявшего на себя ответственность за парнишку, которого в положенный день не забрала родная мать.
Кустов и не собирался нарушать срока, указанного в увольнительной, но так вышло. Вышло потому, что в затеянной ими праздничной прогулке были перехвачены чьи-то косые взгляды. И потому, что повстречавшийся родственник невзначай поиздевался над Витькой, отчего в клубном буфете случился небольшой инцидент с битьем посуды. И потому, что жена, оставшись равнодушной к Витькиной истории, принялась ворчать и толковать что-то о покупке кабаньих ножек к предстоящей внучкиной свадьбе. Кабаньи эти ножки и стали, кажется, последней каплей, сердце забилось по-другому...
И вот уже забыто строгое распоряжение директора спецшколы, оставлено язвительное прощальное письмо супруге, Вите велено отныне звать Алексея Ивановича дедом, ему же подарена заветная собственная труба («музыка— всегда кусок хлеба»), и электричка мчит наших героев, старого и малого, в город, где проживает необъявившаяся мамаша.
...Витька убегает уже от самого порога своего дома, глубоко уязвленный тем, что в квартире, оказывается, кипит большое веселье по случаю возвращения из рейса моряка-отчима. Этот побег ставит его в положение правонарушителя и грозит новым «сроком». Незадачливый «сопровождающий» пускается на поиски парнишки, встречается с его родней. Мать (И. Купченко), может быть, и любящая Витьку, но все же озабоченная прежде всего устройством и благополучием своего нового семейного очага и потому видящая в мальчике обузу, эгоистично-жизнерадостный отчим (В. Гатаев), не склонный вовсе замечать ребенка, бабушка (Е. Ханаева), замкнувшаяся в глухой ненависти к бывшей невестке, отец (Л. Дьячков), выбитый на долгие годы из колеи изменой жены и забывающий о сыне под грузом этих переживаний... У каждого — своя вина, у некоторых — своя боль. И все же значительность происходящему придают не эти истории, сами по себе драматические, но как бы информационно-драматические, остающиеся не более чем фоном для действий главного героя, которого играет Михаил Ульянов. Играет так, что превращает картину уже почти в «монофильм».
Вступает в действие Алексей Иванович — и вдруг словно вспыхивает свет великой доброты, начинает действовать закон того высшего принципа человечности, перед которым пасуют только что казавшиеся удовлетворительными и достаточными соображения житейской целесообразности, практического «здравого смысла». И принцип этот мудрено оспорить, так как пущен он в ход там, где горе особенно непереносимо, потому что омыто детскими слезами.
Впрочем, сам Алексей Иванович, воспитатель, нарушивший устав спецшколы, и муж, находящийся в бегах от семьи, слово «принцип» применительно к своим действиям вряд ли стал бы употреблять. Просто он делал то, что подсказывало ему сердце.
Припадающий на ногу — инвалид войны!— и все же всегда спешащий, азартно сверкающий глазами, рубящий воздух энергичным жестом, часто суетливый, поминутно сыплющий какими-то лишними, словно бы не к делу, словечками, легко впутывающийся в ссоры, временами несносный, он стремительно вторгается в острые ситуации или, скорее, создает их сам. Вот он «завелся» с музыкантами, которые «угробили Моцарта своими электроплитками», сделал замечание буфетчице, иронически «задел» продавщицу. Иногда его осаживают, иногда—прощают его «въедливость», отмахиваются. Ради кого он хлопочет, из-за чего нарывается на неприятности? Да все из-за того же Витьки, продолжая безостановочно свою педагогику: не порть уха дурной музыкой, не перенимай грубости, не привыкай к пошлости. Впрочем, из-за одного ли Витьки? Витьку он взял под расписку, но ответственность за него понимает много шире, чем необходимость доставить парня по назначению в целости и сохранности. Других «расписок» он никому ни в чем не давал, однако неизменно поступает как человек, чувствующий себя в ответе за все и за всех.
«Еще не отгремели майские звуки!» — восклицает он время от времени, подхлестывая этой фразой себя, давая новый импульс своей энергии. Мы еще молоды, есть еще порох в пороховницах, мы еще повоюем! — вот что подразумевается в этом боевом кличе. Но слышится в нем еще и другое: Алексей Иванович — бывший фронтовик, в нем явствен этот отсвет военного прошлого, и «майские звуки» для него — это гром Победы. Скорее всего там, в военном прошлом, и сформировался этот максимализм, это неравнодушие к жизни, это презрение к ее «благам» и к ее «мелочам», стремление мерить ее ценности высшим человеческим счетом. Встретившись с родными Витьки, он поймет, что у всех их, в свое время проглядевших, потерявших мальчишку, есть какая-то своя правда или по меньшей мере свое оправдание. «Я вам не судья».— скажет он, но каждый, кто соприкоснулся с ним, уже не может не задуматься над непреложностью своей «правды». Он растрогается от письма жены, полученного в ответ на оставленное им обличительное послание, почувствует искренность ее любви, а себя в этот миг в душе осудит и осудит с той же силой одержимости, с какой еще день назад жаждал «забыться от семьи», убежать от «глухой преграды своей жизни».
Столь же яростно казнит он себя за Витькино бегство, и выражается это не
словами, но той мукой, что написана на лице. И с этим чувством вины он и умрет — умрет в вокзальной сутолоке и суете, уже не увидев, как Витька обретет отца, не услышав, как впервые, не веря, что Кустов мертв, мальчишка назовет его дедом...
В игре М. Ульянова возвышенное и комическое не противостоят, а сходятся, актер объединяет то и другое с подлинным бесстрашием. Его герой— это человек, существующий на грани взрыва, живущий «на разрыв аорты», это вулкан, который то и дело извергается. Он часто смешон и нелеп, это понимает даже одергивающий его Витька: «Алексей Иванович, не выступайте!» И все же за чудаковатостью, ерничаньем, за всеми этими «извините, будьте любезны» властно слышна интонация патетическая. Она решительно преобладает в этом «негромком» фильме, утверждая торжество доброты, бескомпромиссности, душевной щедрости, взывая к человеческой совести.
Ел. Бауман
«Советский экран» № 17, 1981 год
