Хорошая мысль — поглядеть, что же стало со знаменитой некогда Никой Турбиной? Помните, была такая юная поэтесса, весьма популярная в начале 80-х? В те времена почему-то очень жаловали вундеркиндов — то ли потому, что демонстрировали невиданные возможности советского строя, то ли были последние отрыжки возрожденческой мифологии, имевшей некоторое влияние и в нашем грешном веке («Человек — это звучит...»). Ника звучала, да ещё как! Института продюсерства тогда еще не существовало в сегодняшнем понимании, но государство нажимало на те или иные кнопки, что-то «раскручивало», а что-то «винтило» в обратном направлении — чтобы не пищало, чтобы вони поменьше было.
Да, эдакая и впрямь возрожденческая девочка, прообраз будущего человека, денно и нощно бьющегося в творческих судорогах. Само ее имя было говорящим, потому и вынесено в заглавный титр фильма «Ника» (1982) режиссера Николая Лактионова-Стезенко. Фрагменты из него включены в картину Анатолия Борсюка «Ника, которая...» — имя обретает придаточное предложение и продолжение, имеющее место в нашей все менее понятной жизни.
Была истовая, искренняя радость по поводу рождения и присутствия среди нас гения, чего-то невообразимо творческого и прекрасного. В маленькой Нике все было замечательно — и глаза, и улыбка, и ее трогательные отношения с мамой. И стихи, конечно, и то, как она их читала, блестя глазами, чуть запрокинув голову. Все это Борсюк и показывает, цитируя кадры из картины Лактионова-Стезенко. Однако для него это всего лишь отправная точка, по-настоящему же его интересует то, что находится за этим блестящим занавесом. Что было и что есть?
Была семья, симбиоз трех женщин — бабушки, матери и знаменитой дочки. Первые две служили третьей, преданно и верно. Многое было напоказ — приезжали журналисты, снимались фильмы и телепередачи. То был театр, и мама с бабушкой играли в нем ясно очерченные, понятные всем роли. Но потом... Потом был суп с котом: пошла жизнь со всеми ее примочками. Мама вдруг взяла да вышла замуж. Родила еще одну девочку, желая одного — больше никаких гениев, достаточно одного. Жуткие люди эти гении, ну их... Ника, естественно, оскорбилась и вскоре отвалила в другую, уже взрослую жизнь. Без мамы, без бабушки, без семьи. Хотя семья ей была нужна, потому чуть ли не в шестнадцать выскочила замуж за швейцарца («Муж? Милый человек. Психолог, своя клиника в Лозанне, семьдесят шесть лет, но вполне боеспособный, лучше шестнадцатилетних»). Не сложилось, вернулась обратно, учится в Москве, пьет. Словом, порвалась связь времен. Гениальный ребенок с прекрасной улыбкой и пластикой превратился в женщину, силящуюся вспомнить свои собственные стихи, которые пропали, сгинули во мраке беспамятном. О таких людях вообще, советует мама, не нужно снимать фильмы, лучше их книжки читать, а не исследовать тот мусор, из которого они произрастают. Да и сама Ника, уже взрослая Ника, кокетливо глядя в камеру, советует не допрашивать ее — все равно потаенного не скажет, а остальное неинтересно.
Но режиссер Борсюк любопытен и в любопытстве своем ненасытен. Вместе с оператором Игорем Ивановым они пытаются выгрести, вытянуть всю возможную информацию — речевую и визуальную. Иванов просто виртуозен здесь, его камера досказывает о человеке то, что, может быть, он хотел бы и припрятать. Но главное впечатление — при всех своих несуразностях, обрывах связей и тому подобных вещах человек оказывается замечательно гармоничен с природой. Все съемки проводились в Ялте, и героини фильма как-то очень уж ладно смотрятся в этих ландшафтах. И уж не понять — то ли потому, что так оно есть на самом деле, то ли это режиссер с оператором так это все увидели, так это «сочинили», спонтировали... Да-да, вот это впечатление, ощущение, мысль пронзают тебя и не отпускают долго: как он нелеп, странен, несовершенен человек, но лишь вынутый из природы. А в ней, на ее лоне он вдруг красив, гармоничен, он в этой раме картинной на месте, и без него этот пейзаж будет выглядеть холодным и чужим. Таким, собственно, мы и видим ландшафт в начале фильма, из окна поезда: закат солнца, зловещий желтый цвет неба. Но чем дальше развивается действие, тем спокойнее, теплее и человечнее выглядит природа, городская в том числе. И в финале мы видим ту же пустынную ялтинскую улицу, что и в одном из первых эпизодов, только теперь она согрета человеческим теплом.
Вообще для фильма, снятого на видеопленке, работа оператора просто феноменальна. Изображение здесь живописно-пронзительно, оно как бы уравновешивает человеческую драму, утверждая с высоким спокойствием: мир гармоничен. Никина бабушка говорит, что в детстве внучка благодаря стихам ловила некий мистический звук. И мы тут же «видим», осязаем сей звук — камера как бы овеществляет его несколькими пейзажными библейскими кадрами крымского неба и крымских гор. И так во всем — изображение позволяет преодолевать рубеж человеческих чувств, слов, поступков и устремляться в неограниченные мирской суетой дали. В этом смысле фильм достигает какого-то почти религиозного наполнения.
Жаль, что в отнюдь не богатом картинами такого уровня сегодняшнем украинском кинематографе фильм Борсюка оказался на подозрении. Авторов обвинили в незаконном использовании фрагментов картины Лактионова-Стезенко. Хотя повода вроде бы никакого нет — в титрах черным по белому указано, что использован такой вот фильм такого вот режиссера. Но «Ника, которая...» уже два года так и не может пробиться на телеэкран.
...А взрослая Ника выглядит все же инопланетянкой. Медные красивые волосы, удлиненное, чуть странное лицо, в котором так много асимметрии... Открытая вдохновению в детстве, она погрузилась в болото жизни и едва не пропала. Теперь, быть может, помаленьку выбирается. Какой-то прежний звук, кажется, пробивается в ней — в ее искреннем стремлении любить... Впрочем, нет, пока она формулирует иначе: хочется, чтобы меня любили! Безумно хочу быть любимой... Хочу делать то, что мне нравится... Живу глупыми мечтами, женско-человеческими... Что-то от вундеркинда, которого обожали все, проскальзывает. Хочется, чтобы все по-прежнему работало на тебя. Сидишь и ждешь, когда свыше тебе сыграют мелодию, а ты ее воспроизведешь — маленький, очаровательный органчик. Во взрослой жизни отчего-то так не получается.
Душа обязана трудиться сама, увы и ах. Трудно перенастроить себя, трудно жить жизнью, где нужно крутиться самой. {}
Сергей Тримбач
«Искусство кино» № 10, 1997 год, стр. 50-53
