1905 год. Война. Хриплым надрывным криком рвет воздух пьяная песня:
«Последний нонешний денечек»...
За неестественной удалью, за лихо заломленными шапками, за бутылками тяжелой российской «казенки» - глухая, безнадежная и безысходная скорбь. Наспех, дрожащими руками перевязываются сундучки, вспыхивают желтыми языками лампадки, на грязный снег падают соленые слезы. Далеко, где-то в неизвестном, в неведомом вспыхивают уже огоньки выстрелов. Бинокль японского офицера буравит почерневшую глубь снежных полей.
Мерно дрожат вагоны. Деревянные нары покрываются грудой усталых тел. В купэ штабных вагонов хлопают пробки шампанского. Усы офицеров щекочут пухлые лица «сестер». Снаряды рвут почерневший от крови снег. Рвут падающие человеческие тела. Так делаются герои войны и «родины».
Медленно подходит к перрону возвращающийся из Японии поезд. По ступенькам к дебаркадеру стучат костыли. За потускневшими стеклами окон белеют перетянутые бинтом головы. Когда-то лихие папахи, мрачно сдвинуты на искалеченные лица. На груди жестокой насмешкой болтается ненужная, бессмысленная медаль.
На далекую станцию Казанской железной дороги докатились эти осколки «доблестной армии». Лицо войны на минуту показывается перед рабочими желе подорожниками в настоящем, неприкрашенном виде.
Маленькая станция - резонатор событий. В Москве стали заводы. В Москве – баррикады. Телеграф по всем железным дорогам выбрасывает ленты страшных и радостных слов – прекращайте работу! На маленькой станции машинист Ухтомский формирует боевую дружину. Беспомощно опускаются семафоры. Печально умолкает станционный колокол. Уходят в депо тяжелые паровозы. Одиноко замирают уходящие в пространство бесконечные ленты рельс.
В тесной комнате душно и радостно. Гремит разбираемое оружие. В Москву... на баррикады! К товарищам! В лицах застывает напряженная твердость. Уверенно и четко выписываются фамилии списка дружинников. Какая неосторожность! Пухлые, липкие пальцы провокатора торопливо прячут его в карман. Опять перрон. Опять покрытые снегом ступени. Только – не толпа скучающая и пестрая, а звон оружия и решимость в глазах.
Москва и Петербург. Нервные пальцы генерал-губернатора решительно прекращают заседание. Представители «общественного мнения» бесполезны. Нужна срочная и реальная помощь. Льстивая улыбка лейб-гвардии полковника Мина обещает «его величеству» полнейшую ликвидацию. Семеновский полк начинает свою карательную «эпопею». Шкафы и пролетки, столы и колеса трещат под напором гвардейцев. Последние осколки раздавленных баррикад давят еще теплые трупы рабочих.
Приказ 349. Карательный отряд полковника Римана занимает пути. Отступление застрявшей в Москве бригаде Ухтомского перерезано линией смерти. Печально блестят уходящие рельсы. Тишина. Запертые створы окон. Угрюмо замолкшая станция. Только хрупкий снег темнеет под тяжелыми сапогами «семеновцев».
Надо прорваться сквозь эту линию. Сквозь выстрелы. Сквозь смерть. Ценою чего бы то ни стало. Ценою взрыва котла. Ценою жизни. И поезд усиливает ход. Дружинники пластом пригибаются к полу. Топка дышит белеющим пламенем.
Поезд мчится сквозь бесконечные ряды пулеметов и ружей. Дула почти впиваются в поезд. Черты Ухтомского каменеют. Колеса вздрагивают в бешеной скачке. Прорвались. Где-то вдали маячат унылые фигуры серых шинелей. В лицах «карателей» огоньки скрытого бешенства. Вспышки будущих зверств.
Железнодорожный поселок. Уныло тянутся запертые, притихшие, притаившиеся дома. Там – горе и боль. Боль предстоящего, чего-то зловещего, страшного. И еще ярче вспыхивают огоньки лампадок. Еще жарче становятся молитвы.
Ухтомского нет. Он скрылся, простившись с товарищами: берегите себя, расходитесь... Мы побеждены, но завтра...
И еще больше сгущается серое небо, еще тише, еще беззвучнее застывает поселок. Стук в дверь. Звонко, жестко. Прикладом. Взволнованное, посеревшее от страха лицо. По губам офицера ползет жадная к крови улыбка. Как фамилия?
Сначала список... Исчезнувший когда-то список участников боевой дружины. Из пухлых пальцев провокатора он давно уже пошел по назначению. Палец офицера тщетно скользит по столбику приговоренных к смерти, разыскивая нужное имя.
Нет его? Ерунда. Карандаш криво чертит знакомые буквы. В глазах человека дрожит придавленный ужас.
Все. По снегу ползут знакомые черные пятна.
В тесной каморке Сапожковых тихо. Лица братьев напряженно застыли при грохоте прикладов в сосновую дверь. Только старуха-мать суетится, открывая дверь смерти. Сапожковы? Так. Дула ружей притягивают как магнит обе пары обезумевших глаз. Тело одного из братьев как кукла падает на пол. Теперь другой. Солдат не в силах стрелять. Руки дрожат, бессильно опуская ружье... Мать как пласт придавило к постели. Она, может быть, уже ничего не чувствует.
Рука офицера не выдаст. Револьвер щелкает, оставляя маленькое черное пятно на искаженном от боли лице. Как-то нелепо, как мешок, опускается тело. И опять тишина. Только в глазах жадно припавшей к трупам старухи – дрожит тупой и сгорбленный ужас.
Еще дом. Еще одна закрытая дверь. И снова жесткие удары прикладом. И снова тот же невыносимый кошмар. Женщина умоляет, впиваясь пальцами в бесстрастный рукав серой шинели. Шинель не знает пощады. Жестокая усмешка кривит тонкие губы, в штыки его!
На дворе белый снег покрывается знакомыми пятнами. Остервенелая сталь штыков впивается в тело.
А в комнате обезумевшая рука женщины мстит бессмысленной и глупой иконе, так жестоко обманувшей ее мольбы.
«Арестованных не иметь и действовать беспощадно». Карательная экспедиция подходит к финишу. Уже нет товарищей Ухтомского. Уже сам он, потерявший надежду и веру, спокойно ожидает своего ареста в каком-то грязном и нелепом трактире. Но разве не все ли равно, когда кругом – кровавый потоп?
Уже тяжелые сапоги шаркают у двери, уже торжествующая улыбка ползет по губам офицера – поймали, наконец! Несмотря на взмыленные от бритья щеки, генерал Дубасов радостно принимает торопливое сообщение по телефону. Ухтомский пойман? Прекрасно. Конечно – расстрелять. Вспышки неровных выстрелов. Три товарища Ухтомского уже на земле. Но он еще стоит, повернувшись лицом к убийцам. Второй залп. Теперь конец. Последний аккорд карательной «симфонии».
В Кремле – торжественные парады «триумфаторов». В храмах – толпа, блистающая и радостная, внимает великолепным молебнам. Даже внимание царя, сосредоточенное на постройке карточных домиков, может оторваться в сторону сияющего гвардейца – ваш рапорт, полковник, прочел с удовольствием!
А на занесенной снегом свежей могиле какой-то поджарый попик машинально взмахивает кадилом. «3а упокой душ убиенных, ново-представленных рабов»... Глаза жен и матерей впиваются в жалкий горбик могилы.
Тихо шевелятся губы. Вздрагивают склоненные головы. На талый снег падают горькие, соленые слезы.
Кинопечать, 1926 год
