Эту печальную страницу в истории «Ленфильма» мало кто знает и помнит. Не было в истории советского кино, думается мне, более яркого примера триумфа, обернувшегося поистине трагическим разгромом, сожжением негатива и всех копий, вытравливанием из памяти. {} Начну с конца этой истории.После того как фильм был закончен и сдан Кинокомитету (это было ранней весной 1933 года), из Москвы позвонили: «Что же вы сидите в Ленинграде,— возмущались друзья,— а вас ищут по всей Москве. «Мой Родина» принята с триумфом, все только и говорят о ней, шум страшный!» Вся студия ликовала. Мы сели в поезд и наутро, счастливые и несколько растерянные, приехали в столицу. В военном отделе Совкино товарищ по фамилии Король обнял нас и, захлебываясь от радости, прочитал приказ, где несколько раз звучало слово «победа» и сообщалось, что Политуправление Красной Армии наградило нас ценными подарками. Подарки по тем временам были сногсшибательные: сверкающий никелем электрический чайник и радиоприемник «Рекорд» — новинка нашей радиопромышленности.
{} За ужином в «Национале» собиралась компания друзей и знакомых: Леонид Утесов, композитор Никита Богословский, режиссер-документалист Слуцкий и другие. Когда в зале уже тушили часть ламп, официанты складывали скатерти и уходил оркестр, Богословский садился за рояль и по памяти играл песню из «Моей Родины», сочиненную Гавриилом Поповым на слова ленинградского писателя Всеволода Воеводина. Сцена фильма, где звучала эта песня, была одной из «ударных». Ее пели белогвардейские бандиты, совершавшие набеги на пограничные села. Действие «Моей Родины» происходило на советско-китайской границе в районе Китайской Восточной железной дороги (КВЖД). Под аккомпанемент Богословского пели все присутствующие.
В кабаках Харбина
За заплеванными столами
Мы сидим и поем, а за нами
Далеко распростерлась чужая страна.
Так закажем вина
И наполним до края стаканы,
Пьем до дна! Эх, до дна, атаманы!
Нас не ждет и забыла чужая родная страна!
Идея постановки фильма принадлежала Военному отделу Совкино. «Моя Родина» должна была рассказать о событиях 1929 года, когда гоминьдановские войска совершили ряд провокационных наскоков на пограничные районы СССР, где проходила КВЖД, по договору управляемая совместно СССР и Китаем. {} Сценарий мы писали втроем — с кинодраматургом Михаилом Блейманом. Для изучения материала отправились во Владивосток… {}
Владивосток в те годы представлял собой удивительный город. В нем еще сохранились очаги китайского быта, знаменитая «миллионка», заселенная китайскими люмпенами. В темных коридорах этого огромного дома, в его мрачных закоулках гнездилась проституция, действовали подпольные опиекурильни, шла тайная торговля контрабандой, случались и «мокрые» дела. В «миллионку» мы проникли с помощью русского товарища, свободно говорившего по-китайски, о занятиях которого мы решили не расспрашивать. {}
Изучение «миллионки» (очевидно, этим названием хотели подчеркнуть число жильцов дома — целый «миллион»!) помогло художнику выстроить на студии огромную ночлежку, грязную и жуткую. В ней мы и познакомились с одним из героев фильма, пятнадцатилетним босяком по имени Ван.
Съемки шли на студии и на сопках в районе Читы, а к весне 1933 года фильм был готов. В финальной сцене наши войска открывали двери складов и все, что там было припасено для снабжения гоминьдановских войск, раздавали беднякам. Горсточка риса — прощальный подарок. Вчерашний солдат Ван стоял среди провожающих уже без форменной теплой куртки и меховой шапки, в рваной своей одежде и мятом канотье. Люди плакали, и Ван размазывал слезы грязной ладонью, стоя у входа в ночлежку.
Последний кадр был неприлично «смел» для того времени. Русская проститутка, непонятно какими судьбами заброшенная сюда (ее сильно играла Людмила Сазонова — героиня фэксовского «Чертова колеса»), клала руку на худое плечо маленького солдата.
— Пойдем, босяк! — пыталась она утешить его этой жалкой лаской. И они поднимались в ночлежку по шаткой лестнице.
{} Стержнем фильма была история китайского нищего подростка, его звали Ваном. Обитатель смрадной ночлежки, пятнадцатилетний босяк, голодный оборванец — он стал находкой для военных вербовщиков. В его раскосых глазах загорался радостный огонь, когда вербовщики сулили ему большие деньги, вдоволь риса и любовь красивых женщин. Счастливый, он покидал свое грязное пристанище, выстукивая военный марш кулаками на пустом голом животе. Сменив дырявое канотье и жалкие лохмотья на стеганую куртку и меховой треух, он целился во «врагов» и неумело стрелял, защищая мост через пограничную реку. Этот мост — реальность и метафора. Он разъединяет двух солдат — русского и китайца, он же впоследствии соединит их в дружбе, а путь к этой дружбе пройдет через огонь, кровь, через общую любовь к свободе и общую ненависть к поработителям. И хотя, не понимая языка друг друга, они поначалу будут объясняться жестами, как глухонемые, оба найдут общий язык в конце, и опять по разные стороны моста, но уже не как враги.
Третий персонаж фильма — белый офицер, командир конного отряда Алябьев. Его играл с присущей ему выразительностью и скупостью средств Олег Жаков. Как я теперь понимаю, Алябьев из того же теста, что и булгаковский Хлудов. Та же ненависть к революции и затаенная любовь к России. {}
Но пора вернуться в Москву. Она пестрит афишами «Моей Родины», выпущенной в прокат к пятнадцатой годовщине Красной Армии. «Фильма, достойная юбилея Красной Армии» — писали газеты. «Картина мужества и простоты». «Прекрасно снятая, озвученная и сыгранная картина «Моя Родина» — крупная победа советского кино...» «Моя Родина» несомненно ударная картина, показывающая рост и победу на фронте советского искусства». Известный кинокритик Хрисанф Херсонский писал: «Моя Родина» именно праздник. И главным образом потому, что мы видим картину о Красной Армии, сделанную таким органическим, таким внутренне сильным, внутренне близким и волнующим нас языком...» Руководитель Совкино Б. Шумяцкий пишет в «Киногазете»: «Моя Родина» среди картин сезона одно из крупных произведений».
Победителями мы уехали в отпуск на юг, захватив с собой подаренные чудо-чайники и оглушенные хором добрых пожеланий, личных и официальных. Одним словом, мы были героями дня.
Возвращаясь из отпуска, на последней перед Москвой станции я купил газету в надежде прочитать новые хвалебные отзывы. Развернув лист, я почувствовал, как от прочитанного кровь бросилась мне в голову и тотчас же совсем ушла. Я едва не потерял сознание. Вверху второй полосы на самом видном месте жирными сантиметровыми буквами, какими обычно печатают сенсационные сообщения, шириной в две колонки стояло: «Моя Родина» запрещена». Ниже было напечатано: «Картина «Моя Родина» воспрещена к демонстрированию по всему СССР, как вредная». А еще ниже — извинительное покаяние редакции, поместившей хвалебные рецензии. {} И вот мы с Зархи идем по Москве и видим, как милиционеры старательно сдирают с тумб, стендов и заборов афиши с портретом Вана. Дальше — не помню. Все как в тумане. Тишина, все молчат, никто не здоровается, в коридорах Совкино при встрече сотрудники опускают глаза и утыкаются в бумаги. {}
Первым же поездом уехали в Ленинград. И там все как в тумане, никто ничего не понимает. Вскоре прибыли из Москвы какие-то незнакомые мрачные люди. Говорят — комиссия ЦК. Ходят в партбюро, в комитет комсомола, в отдел кадров, роются в бумагах, хотят узнать «чьими руками сделан фильм?» {}
Так прошли еще недели две. Вдруг на студию приходит бумага, вручили под расписку. От военкомиссии секретариата АРРК (Ассоциация работников революционной кинематографии) — дальний предок Союза кинематографистов. Предлагается нам немедленно приехать в Москву... «для разработки форм помощи вам в вашей предстоящей работе над оборонно-художественной картиной о Красной Армии сегодняшнего дня». И даже перевод на четыреста рублей командировочных! Вот тебе раз! А может, это ловушка?
Огромный кабинет заместителя начальника Политуправления Красной Армии. Во всю стену портрет Сталина в шинели и сапогах. Поджарый военный с двумя ромбами в петлицах стоит перед нами у стола и с удивлением, как мне показалось, рассматривает двух «мальчиков», неуверенно устроившихся в больших кожаных креслах. (Для краткости меня и Зархи на студии называли — «мальчики».) «Мальчики» молчат, ждут. Послушно выполняя обещание, данное друзьям постарше: «Только не спорьте, не вскидывайтесь, не горячитесь — это вам не комсомольское собрание!»
Наконец, изучающая улыбка тает на лице военного, и он начинает беседу примерно такими словами:
— То, что произошло, товарищи, вам не могло быть известно (еще бы — откуда «мальчикам» знать?). Недавно на Политбюро товарищ Сталин сказал, что на удар поджигателей войны мы ответим тройным ударом. В вашей фильме тройного удара в ответ на провокацию гоминьдановских войск нет, это — толстовство! У вас показан бой у пограничного моста. Как я понял, почти вся наша рота погибла. Почему? Это политическая ошибка! Я понимаю, что смерть бойцов не всегда признак поражения, в особенности в художественном фильме. (До чего прав!) Но это не решает задачу мобилизации зрителей для дела обороны. И в этом вред картины. Смелость, натиск, бодрость, жизнерадостность — все это присуще Красной Армии. В фильме вашей сильно сделано вступление белых в село. (Дошло до него, значит, проняло!) А вот уход наших войск из пограничного китайского городка выглядит как толстовство. Выходит, белые сильнее нас?
Да, ничего не поняли в замысле нашей картины! Неужели интернациональная по духу Красная Армия, выполнившая свой долг и покидающая чужую землю,— это толстовство? Неужели дисциплина и сила духа пограничной заставы, которая, несмотря на потери, не отвечает огнем на провокации врага ради мирного исхода конфликта,— это слабость? Разве гибель роты не яркий пример бесстрашия и стойкости, а «правда» в том, чтобы только «натиск, бодрость, жизнерадостность»? А разве белый офицер Алябьев, злобный от бессилия, жестокий и страшный мститель с умершей душой,— это образ силы, а не слабости и безверия? Но человек в шинели и сапогах смотрит на нас, и это он сказал: «вредная», «запретить!», «ТАСС!» Разве с ним поспоришь?
{} Да, страх уже поселился в душах людей, большой страх, затмивший совесть, благородство, чистоту убеждений. Очень тяжело было у нас на душе. Такой сумасшедший поворот событий могли выдержать только молодые сердца.
Но за все мы расплатились сами, все приняли на себя и не спрятались за спину студии, сценариста, редакторов.
Так исчезла без следа картина, будто и не было ее. Пытался я разыскать ее следы, случайно уцелевшую копию, куски негатива — тщетно! А рассказать — не поверят, что это был и «праздник», и «событие», и «этап», и «новый шаг», и «подарок»…
Иосиф Хейфиц«Искусство кино», 1990 год, № 12
