Перед началом — страх за себя, зрителя, и за режиссера (из любимых — «Белое солнце пустыни»). Как это решился — о декабристах! Не дай бог, «клюква» или что похуже? Есть ли соответствие тому, что было, а, впрочем, какой аптекарь отмерит точную дозу соответствия? Но посмотрим.
Хорошая музыка (потом прекрасный, грустный, декабристский, «нашенский» романс на слова Окуджавы), ряд отличных рисованных кадров!
Но не слитком ли много хороших актеров, не прикрывают ли ими грех?
Началась история: 1825-й, 26-й, 27-й. Вот этот факт был на самом деле, этого не было — загибаю пальцы, бросаю... Художника должно судить по законам, им самим над собою признанным. И режиссер, и сценарист, и консультант прекрасно знают, что декабрист Сергей Трубецкой не сидел на коне во время событий 14 декабря; что декабрист, сам явившийся во дворец сдаваться (очевидно, Александр Бестужев), не подвергался оскорблениям Николая I (оскорбляли Якушкина); и, конечно, никто из них не обзывал царя «свиньей»; и не было грубой кулачной расправы во время свадьбы Анненкова на каторге. Не было, но авторам нужно. Наверное, хотят подчеркнуть грубость, бесчеловечность власти, каторги, расправы и нам напоминают таким образом, что всякие по-литесы, деликатности и дворянские привилегии — только крохотные островки, легко захлестываемые штормами произвола...
Но звучит французский язык, переводимый закадровым голосом: как удачно! Прямо хочется вставить в список действующих лиц — «Французский язык». Как это уместно, как он хорош у «природной француженки» Полины Гебль, и что за прелесть крепкий нижегородский прононс неповторимой мамаши Анненковой и ее восхитительных клевретов!
Французский язык — и сразу эпоха, колорит. И сразу доверие, а где доверие, тут и «современное звучание» — все, что надо. Значит, есть и такой способ завоевания наших умов и сердец — через то, как было на самом деле?
Волконские... Нет, нет, нет! Артистка не виновата: многое играет хорошо, но настолько не Волконская, что это уж невозможно. Если так, следовало, может быть, доводить идею до крайности, абсурда, отказаться от всякого внешнего подобия (как у Генри Фонда, игравшего Пьера Безухова, нетолстого и без очков!}.
Волконская! Да знаете ли, какая это была женщина? Необыкновенная, артистичная, вдохновенная, гениальная, ей все было можно, в том числе то, чего нельзя никому другому. Среди отпетых уголовников, убийц, ей не грозили никакие опасности. Она покоряла сердца, и никому в голову не приходило упрекнуть ее в легкомыслии. Пушкин был околдован, сам «железный» Лунин поддался чарам и чуть ли не воскликнул: «Чур, меня!». Она была королева.
И отец ее, генерал Раевский, перед смертью произнес слова, которые в фильме как-то пропадают, звучат среди прочих, заметим — это слова отца о дочери (я не помню подобных отцовских отзывов во всей истории!): «Это самая замечательная женщина из тех, кого я знал».
Значительность Марии Николаевны умножена необыкновенностью отца, даже необыкновенностью темных сил, бродивших в ее брате Александре («Демоне»). Необыкновенность! А на экране хорошие, обыкновенные. Нет и нет!
А вот Трубецкая — да! Почему-то полагается сильную хвалу воздавать с большим опозданием, «эпитафиально». А отчего не сказать, что сцена Екатерины Ивановны Трубецкой (артистка И. Купченко) с иркутским гражданским губернатором Цейдлером (И. Смоктуновский), что эта сцена среди высочайших достижений кино?
Буду говорить только о княгине — о всей сцене можно и должно рассуждать особо...
Педагоги, лекторы, чтецы, режиссеры хорошо знают: Трубецкая, Волконская, Муравьева и другие декабристки — тема беспроигрышная, стойкий читательский и зрительский спрос на нее значительно превышает «предложение», но почему?
Одиннадцать жен поехали за мужьями в Сибирь.
Ну и что же? Они ведь не рисовались, когда говорили, что не видят в этом особенного подвига: труднее было бы не поехать за любимыми людьми! Общественный протест, заключающийся в самом факте отъезда? Контраст между беззаботной роскошью досибирского житья в глухой каторжной далью?
Да, конечно, но не только, не только... Русская общественная мысль, политические и литературные течения в ту пору начинали обсуждение случившегося на Сенатской площади: доводы за и против, активность или апатия, поиски новых путей... Одиннадцать женщин не обсуждают: едут, и все тут.
В каждом историческом событии много сторон — много возможных точек приложения мысли.
Тут — не было «многих сторон» — едут.
И как тонко поняла тех женщин другая героиня, которая перенесла, казалось бы, настолько больше декабристок, что могла бы не понять. «Жизнь изменилась,— запишет Вера Фигнер,— ужас перед Сибирью она преодолела другими, еще более жуткими ужасами; да, она повысила требования к личности н женщину наряду с мужчиной повела на эшафот и на расстрел. Но духовная красота остается красотой в в отдаленности времен, н обаятельный образ женщины второй четверти прошлого столетия сияет н теперь в немеркнущем блеске прежних дней».
Я не знаю, известны ли эти строки артистке Купченко, но она их играет. Впрочем, ее лучшее выявляется в столкновении с одним из врагов. А где же любимые? Где декабристы?
Может быть, авторы нарочно представляют главных заговорщиков вскользь, расплывчато, быстрой скороговоркой, чтобы подчеркнуть, что дело не в том, каков на самом деле Сергей Волконский или Сергей Трубецкой: каковы бы ни были для жен ИХ СЕРГЕИ — едут, и все тут.
Самый яркий из положительных героев этого фильма, конечно же, Иван Анненков. Он, правда, один из рядовых заговорщиков (не то, что Волконский, Трубецкой), с его помощью мы не в гуще политики, но зато в «вихре младости». Россия молодая, ведь забываем, как молоды были те заговорщики (в среднем 26—27 лет!). Маститому Пестелю перед казнью — 33 года, теоретику Никите Муравьеву — 30, Лунин считался стариком, а ему — 38, Одоевскому — 23, столько же погибшему на виселице Бестужеву-Рюмину.
Без Анненкова и его прелестной Полины фильм был бы, пожалуй, недостаточно молод (не спасает «цитата» из Пушкина — Волконская, убегающая от волны, или Трубецкая, вспоминающая прошлое, как она с молодым мужем в Италии. Почему Италия? Зачем Италия?).
Из трех главных линий фильма две нравятся!
Но что за раздел главного, неглавного?.Что может быть лучше хороших эпизодических ролей? Тут удача, тут отчасти восстановлены «потери» в героях-мужчинах.
Неожиданный, ипохондрический, всепонимающий и усталый Александр I.
Тюремный офицер (О. Даль) — это же тема для целого научного исследования о таких людях (сторожит узников, пьет, может взятку взять, по-французски все же знает, пускает в камеру, рискуя, взятку возвращает, при случае пристрелит, пожалеет — кем был бы, если б декабрист взяли верх?).
А граф Лаваль, отец Трубецкой, в исполнении В. Стржельчика, вспоминающий, «стоило бежать от французской революции, чтобы выдать дочь за русского заговорщика!».
А жена, потом вдова Рылеева, с маленькой дочкой, провожающая взглядом карету Трубецкой. Ей некуда, не за кем ехать,— если бы ее муж был в Сибири...
Фильм окончен. Как-то быстро, резко кончается. В конце думаю: все же не грех бы напомнить — пусть несколькими строками,— что с ними стало, кто вернулся, а кто, как Екатерина Ивановна Трубецкая, вечным сном уснул в Сибири; ведь когда пришел час амнистии, Сергей Петрович Трубецкой упал на гробовой камень в ограде Знаменского монастыря в Иркутске и проплакал несколько часов, понимая, что никогда больше сюда не вернется...
Фильм окончен. «А в целом», как пишут в конце отзывов на диссертацию... Да есть ли в целом? Да надо ли? Надо. Целое есть, но в нем, правда, не помещается весь фильм: немалая часть остается за...
Для меня целое — это музыка, французский язык, ощущение бесконечной дороги, это Трубецкая и Цейдлер, это Анненковы — сын, мамаша. Полина! Это печаль, общее, невысказанное, во ощущаемое чувство истории, далеко выходящее за 1825—1828.
Понравился ли фильм? Да. Нет. Три раза слеза набегала...
Натан Эйдельман
"
Советский экран" № 24, декабрь 1975 года
