«Когда я жил в Степанаване...»,— начал Сос, садясь к нам в машину. Утро. Едем на дубляж, на «Арменфильм». Утро холодное, весна дождливая. Слева шумит вздувшаяся, поднявшаяся почти в уровень с парапетом Занги. Плоские потоки сливаются по асфальту, мутным веером заливают часть переднего стекла «Жигулей» у Овика Ахвердяна, нашего режиссера, насквозь проржавело крыло машины, сквозь длинную дыру видно мчащееся колесо. Сос рассказывает:
— Мы в детстве восхищались Галустом, Гало. Он делал только красивые вещи. Собирал камни, выставлял в окнах. Провел электрическую лампочку. Мы, ребята, по вечерам ходили смотреть на камни, повторяли их названия, которые нам сказал Гало. Он вырезал чудесные вещи, Даже, дурак, подарил Сталину шкатулку с секретным замком.
— Сталину она была нужна,— сказал Овик, не отрывая взгляда от потоков на дороге.
— Ну почему дурак? Тогда многие дарили...— Это я вступился за неизвестного Галуста, которому не требовалась моя поддержка.
— Но самое великое дело, которое делал Гало, были сады. Он сажал их не в городе, и не в колхозах, а где-нибудь в ущельях. Мы называли их «сады Гало». И не трогали их. Он умел выращивать арбузы в Степанаване, как он ухитрялся? Там часто шли дожди в моем детстве. И я сказал себе: обязательно уеду, вырасту и уеду. И вот теперь в Ереване — дожди, холода.
Мы долго, две смены, работаем в темном, нетопленом, промозглом павильоне, где еще холоднее, чем на улице. Сос, глядя на экран в собственные губы, шевелящиеся по-армянски, произносит русский текст. Нам нужны два самостоятельных варианта — русский и армянский — нашего телесериала «Матенадаран»», чтобы не только армяне, а я считаю, даже не столько армяне, сколько все остальные наши народы могли увидеть внезапно
явившийся на экране и совершенно неизвестный материк культуры, мудрости, красоты. Да к тому же пришедший из такой дали времен, когда, к примеру, мои предки по отцу - «неразумные хазары » - скакали по бесконечным степям и предгорьям Северного Кавказа, а предки по матери, славяне, еще только селились по Днепру, пахали землю на месте будущего Киева.
Сос, у которого от холода садится голос, иногда устраивает перерывы. И мы молча смотрим на экран, где раскрываются древние манускрипты, вспыхивает золото миниатюр, блещут лазурь и кармин, распускаются диковинные цветы, вспархивают синие птицы давным-давно минувшего счастливого мира.
В этих перерывах девушки из звукоцеха приносят нам одуряюще пахнущий кофе. Первому подают Сосу, к нему вокруг особое отношение. Не к знаменитому артисту, народному СССР. Среди рядовых работников на киностудиях вообще нет этого пиетета. Особое отношение рождается непонятно каким образом, неизвестно из чего. Ни почетными званиями, ни лестью и панибратством его не заслужишь.
— Гало был огромного роста» — рассказывает Сос,— большерукий, сутулый. Один глаз его был обыкновенный, а другой — огромный, как у Циклопа. Можно так сказать по-русски?..
— Можно, Сос.
— Он жил на главной улице нашего городка, Степанавана, ее почему-то называли «Миллионной». В выходной день он открывал дверь и становился. И все, кто бы ни проходил мимо, с ним здоровались. Утром в воскресенье меня посылали за хлебом, я задерживался неподалеку от него на улице и смотрел, как он здоровается. И сколько бы ни проходило людей, он каждому желал свое, особое, и не повторялся. Я впитывал богатство языка, стоя с обкусанным хлебом под мышкой. Особенно он любил говорить «Бари луйс!» — «Добрый свет!».
В раннехристианской символике, воспринятой армянами, свет, «луйс» — это Спаситель, Христос. В Кумранских рукописях обитатели ессейской общины близ Мертвого моря называли себя сынами света. Свет — это утренняя заря, надежда. Так можно передать смысл древнего привета «Бари луйс!».
Когда я познакомился с Сосом Саркисяном, он уже сыграл свои знаменитые роли в кино. И сколько могу знать, Ведущий в нашем телесериале «Матенадаран», в тех его десяти сериях, которые уже закончены, и в тех, что еще снимаются,— основная его работа в кино на протяжении последних шести лет. Она была оценена республиканской Государственной премией в 1988 году. Но, как говорится, дело не в том.
За эти годы много воды утекло в Занги и других быстрых горных реках, да и жизнь армян, подобно тем рекам, ускорилась, поскакала через камни. И не раз окрашивалась кровью.
Сос прошел крестный путь вместе со своим народом, наивно надеялся и потерял надежду, горько расставался с таким привычным для армянина образом России — щита для армян, спасающего этот древний христианский народ от ненависти и резни.
На моих глазах Сое становился народным трибуном, я слышал его обращения к миллионной, остро реагирующей, вскипающей волнами площади перед Оперным театром в Ереване. А когда она была занята войсками, я смотрел на Соса из черноголовой несметной толпы — на его крошечную фигурку, стоящую на вершине многоступенчатой лестницы, на фоне хранилища древних манускриптов Матенадарана. Оттуда несся знакомый нам голос с глубокими виолончельными интонациями, многократно усиленный микрофонами.
То, что говорил Сос, был не Шекспир и не Григор Нарекаци, этот Дант X века. Это был сам Сос Саркисян, добровольный раб своего народа, стоящего под ним на запруженной улице, и в те минуты властелин его сердец.
Его моральный пример был так высок, что на его личный счет в Сбербанке стали переводить деньги в помощь беженцам из Сумгаита, Баку. Многие из них ранее были вытеснены из Нагорного Карабаха и теперь хотели возвратиться к своим заброшенным пепелищам, возродить свой дом, У дверей небольшой однокомнатной квартирки Соса стояли очереди. Он встречал каждого своим: «Бари луйс!» Заходили целыми семьями, плакали. От их рассказов за день можно было сойти с ума. Звонили из Сбербанка, просили подтвердить правильность выданных чеков. Сос кричал в трубку: «Выплатите!»
— Двести восемьдесят одну тысячу выдал за последний месяц! — сказал он мне тогда, 20 июля 1988 года, Я спросил, откуда столько.
- А вот еще Католикос перевел двести пятьдесят тысяч...
Когда мы уезжали в США на съемки, он отказался поехать, он же кассир, должен деньги выдавать. И все же мы отправились вместе — год спустя в Париж. Снимали частные коллекции, музеи. Не веря глазам при внезапно открывшемся богатстве, восхищались сокровищами в Парижской национальной библиотеке. При этом листы рукописей нам переворачивал специально выделенный для этого научный сотрудник. А другой во время съемок щелкал секундомером, следил, чтобы мы не засветили бесценные миниатюры.
— Мы же их создавали, и нам же теперь их не дают коснуться! -сокрушался Сос.
Потом мы шли с Сосом по набережной Сены. Река казалась стоячей. Обрезанные деревья грели свои голые ветви под сонным декабрьским солнцем Неподалеку от Лувра прямо на тротуаре были выставлены клетки с голубями, курами, кроликами. Оглушительно перекликались петухи. Как в деревне.
— Бари луйс! - сказал я. — Доброе утро!- Сос кивнул, он тоже что-то такое подумал.
— Когда я жил в Степанаване, мы очень рано уходили в школу. В старшем классе учился Борис, он к тому времени уже был комсомольским секретарем. А младший его брат был, как и я, голубятником. Ну и часто бывало, что я его голубей переманивал к себе, ссорились. Это Борис знал. И когда меня принимали в комсомол, он сказал: это хулиган, голубятник...
Прошло сколько-то лет. Я уже начинал актером в Ереване. А этого Бориса назначили секретарем райкома партии. И вот собираются старики, там, где они обычно собирались. И речь, конечно, заходит о новом секретаре. А отец его чувствует себя именинником и то и дело говорит: «Мой Борис провел пленум, мой Борис сказал».
А отца моего он спрашивает: «Ну, что твой сын? Актер? Что-то я о нем ничего не слышал. Говорят, хороший? Ну, если бы хороший, все бы знали...» Отец с досадой отворачивается: «Да я ему тоже говорил — не иди! На черта тебе это актерство?..» — «Вот видишь. А мой Борис...»
У отца Бориса уже появились меховая шапка и пальто новое с мехом. И когда они со стариками собирались, он задумчиво так спрашивал: «Как, по-вашему: когда лучше — сейчас или как было раньше?» А вокруг сидят раскулаченные, все потерявшие люди. Они отвечали торопливо, чтобы не отстать друг от друга: «Что ты, что ты? Конечно, сейчас...»
Почти каждый день сходились старики. Пыль от проезжающих арб и машин садилась на их сапоги. И каждый раз отец секретаря райкома спрашивал: «Сейчас лучше или раньше?» И с наслаждением наблюдал, как окружающие боятся райкома и наперебой уверяют, что сейчас лучше, указывают на новую школу, которая уже облупилась, на одноэтажный заготскот, всю побелку которого истерли мычащие голодные бычки.
Как-то я привез с собой в Степанаван журнал «Огонек», там была большая фотография: Импайр стейт билдинг. Какой-то корреспондент побывал в Нью-Йорке и снял это грандиозное творение, Вавилонскую башню, уходящую в облака. Напечатали, конечно, с кривым комментарием. Но отец-то по-русски не знал. Он стал расспрашивать: «А как же они поднимаются? А что такое лифт? Наверное, долго? Нет? Вода наверх доходит? Тепло, не дует?..»
Отец еще долго молчал, смотрел. Потом забрал под мышку «Огонек» и поспешил на обычное их сборище на площадь. «Бари луйс!» — сказал он, пряча журнал за спину. Он дождался, пока райко-мовский отец по обыкновению задал свой вопрос: «Когда лучше? Сегодня или как было раньше?» Тут мои старик сунул ему под нос фотографию небоскреба: «Когда было лучше?.. А ты посмотри сам. Сегодня лучше! Видишь, сволочь?..»
Сос посмотрел на меня: понятен ли смысл притчи?
— В тот вечер отец почувствовал себя свободным...
Мы давно прошли по набережной мимо голубей и петухов и стоим у витрины, с обидой рассматриваем обувь, выставленную там в изобилии вариантов.
— Вот это все может сшить только свободный человек. Раб не может сшить хорошие ботинки.
Ким Бакши
Журнал "Советский экран", № 8 1990 год
