Начало традиционно: сколько раз видели мы в кино залы суда, пустые (пока еще) судейские кресла, слышали неизменное «суд идет» (куда от него денешься) — кстати, в жанре уже накопились знатные штампы, Но для меня этот фильм резко стоит особняком: сколько помню, ни разу еще не звучали в зале кинематографического суда такие серьезные мысли о наших днях с их трагедиями и страстями, в том числе и яростными. Яростными? Действие на экране разворачивается, казалось бы, напротив» в некой монотонности (да и на самом деле монотонны бывают судебные процессы), но представленное нам киноисследование пронизано не только горячим чувством — бунтом мысли. Перед нами попытка взорвать слежавшиеся представления, в частности, и о том» «кто виноват» и что такое пресловутый «образ врага». Общественное сознание едва ли не сплошь поражено сыскной лихорадкой, страстным желанием найти наконец виновника всех наших социальных бед — и жаждой мести, чувством, кстати, общественно бесплодным, если не прямо вредным. Все эти «Позор!», «К ответу!» и прочие возгласы, колышущие нынче тысячные митинги, конечно, истины прояснить не могут.
Кто же они, сидящие на скамье подсудимых работники торговли? Виноватые? А если виноватые, то насколько? Никто — ни авторы, ни их персонажи, включая самого судью,— понять этого не может.
Наша торговля — самая невероятная в мире, поскольку решительно невероятна ее цель: скрыть товары от покупателя (согласитесь, такого нигде в мире не было, нет и не будет!). Слагалась эта система сама собой, повинуясь законам социалистической экономики, но вместе с тем усердно сколачивалась и аппаратом. Конечно, продавцам сознательно была установлена зарплата, на которую невозможно прожить и тем более содержать семью — явный расчет на то, что торговцы должны жить, питаться непосредственно за счет покупателя (обвес, обмер и многое другое); по существу, произошло возобновление древнего института «кормлений», когда воеводы и прочие должностные лица государства допетровской эпохи законно обирали население (может быть, эти «кормления» так легко привились, оттого что в сознании и аппарата, и самого народа еще немало осталось феодального). Словом, работникам торговли дали «добро» на самый наглый грабеж. На подобной социальной почве тотчас надстроилась целая иерархия мздоимцев, осуществлявшая свои поборы, тоже освященные обычаем: торговая сеть должна была платить всем и за все, начиная с грузчиков и шофера, доставляющих товары и кончая Министром и торговым отделом ЦК. Именно об этом говорит нам фильм: людей заставили работать в системе, где преступление изначально запланировано и речь тут, конечно, совсем не только о данном частном социально-экономическом участке жизни, но о вопросах более общих и глубоких. Естественная человеческая жизнь в неестественных, нет, в откровенно противоестественных условиях существования. На скамье подсудимых пятеро — пять характеров, пять позиций, каждая из которых — какая-то сторона проблемы. Один, Жильцов, явно не виноват, он оказался в системе торговли случайно и втянут в общепреступную жизнь, о которой ничего не знал. В другом, Шилове, мы ясно чувствуем преступника, скверного человека, и на суде он пытается выслужить себе смягчение приговора, оговаривая начальника треста Игнатия Сергеевича Рунича. Этот, по замыслу в сценарии, был главным героем. На его оригинальном, твердом характере и в фильме также многое основано. В суде он поднимается спокойно, отвечает с достоинством, и когда прокурор (при радостной поддержке зала!) глумится над ним своими вопросами, мы ясно ощущаем, что правда не на стороне прокурора и не на стороне зала; в нас крепнет убеждение, что человек этот не виноват. Свидетель Аверьянов показывает, что давал Руничу деньги. «За что,— спрашивает судья,— за какие привилегии?» — «От Рунича выговор только, вся привилегия»,— отвечает Аверьянов. Другой свидетель, Панков, которого следователь заставил Рунича оговорить, на суде отказывается от своего оговора и объясняет, что его арестовали больного, с высокой температурой, и теперь ему стыдно..
— Не мучайтесь, Панков,— вдруг обрывает его Рунич. — Не мучайтесь. То,- что вы показали на следатвии и на очной ставке,— это чистая правда.
Почему он, явно не бравший взяток, вдруг признал себя виновным? — на этой загадке в сценарии держится интерес читателя. И разгадка важна: Рунич не взяточник, но через него текли теневые преступные деньги. В фильме этот характер, увы, не получил той силы, какой обладал в сценарии. В. Самойлов играет Рунича с неким оттенком «кубанских казаков», в его герое больше фанаберии, чем понимания и глубокого осознания преступности всей той системы, которой он служил. Может быть, потому мысль, которую он высказывает и которой как бы подводит черту: «За все надо платить, даже за время, в которое живешь», звучит отвлеченно и риторически.
Нет, нам ближе и понятней Ломакина :(М. Полицеймако)" — толстая, смятенная, расхристанная, она рыдает от сознания своего позора и вины, которую в то же время яростно отрицает. Да, она брала, но ее-то расходы — милиция, ревизоры, санинспекция — всем дай, Райком, обком, делегации — всем дай, дай, Алла, дай. Да, конечно, и она сама жила весьма безбедно, но сколько же приходилось давать!
Так и качаются весы справедливости — от убеждения Рунича («все мы виноваты») до слепого отчаяния Ломакиной («всем дай!»)» «И это было до нас и будет после нас»,— скажет Ломакина в своем последнем слове.
И когда несчастная, растрепанная толстуха на своих опухших ногах еле влезает в «автозек», за решетку, словно в клетку зверь, чтобы на долгие годы — на восемь лет — отправиться в мир лязгающих замков и запоров, нам за нее страшно. Потому что страшен этот мертвенный мир — авторам фильма прекрасно удалось показать ту пропасть, которая отделяет его от живой жизни. Гулкие коридоры, тесные «боксы» — нечто вроде стенных шкафов, куда загоняли заключенного (кстати, теперь они запрещены приказом министра МВД В. В. Бакатина), окриков «руки назад!» (кстати, и этот унизительный обычай — требовать, чтобы заключенный держал руки за спиной, перенятый нами у фашистов,— его тоже пора отменить, он оправдан только по отношению к опасным рецидивистам),— увидев этот мир неволи, мы особенно остро ощущаем всю глубину трагедии: сперва людей поставили в условия, когда им невозможно работать, не совершая преступлений, а теперь под радостное улюлюканье толпы их отправляют в не-жизнь.
Впрочем, тема толпы, самосуда в фильме проведена неясно — произошло это, возможно, потому, что он создавался в ту пору, когда эта тема еще не встала во всей ее опасности: еще не было многотысячных митингов, требующих (как, кстати, это происходило в 30-е годы!) суровых кар и тяжких приговоров. В фильме представлена другая опасность — давление сверху, когда не приказывают, нет, но убедительно просят «этого дела не затягивать», правда, уже со ссылкой на «общественное мнение» (кстати, не раз, когда поднималась очередная волна борьбы с коррупцией, начальство, само сильно коррумпированное, легко отдавало на съедение «общественному мнению» тех или иных своих работников). И хотя дело рыхлое, плохо расследованное, доказательств но хватает, судья, все это отлично понимающий, приговаривает всех пятерых. В том числе и явно невиновного Жильцова. Это именно Жильцову принадлежат слова, которые знаменуют собой вторую, может быть, самую сильную тему фильма. Прокурор в своей речи повторил обвинительное заключение. «Зачем же тогда понадобился суд? — спрашивает Жильцов.— Можно было бы обойтись без суда, пусть уж тогда прямо следователи нас и судят». В самом деле, если показания подсудимых и свидетелей судья неизменно проверяет не материалом, добытым по делу, а их собственными показаниями на предварительном следствии (тогда, мол, они говорили правду), если доводы адвокатов судьи вообще не услышали, зачем тогда действительно понадобился суд?
Главной фигурой фильма становится следователь — в значительной степени благодаря великолепной игре В. Стеклова. Стеклов играет тип следователя наихудшего образца, увы, весьма распространившийся за время сталинщины, когда «органы не ошибались», и застоя, когда они были почти так же безнаказанны. Этот тип прочно сложился и вошел в общественное сознание, совершенно заслонив собой других работников следствия, именно тех самых, кто защищает нас от преступного мира. Эти рабочие кони правосудия работают на износ. Наш кинематограф их еще не видел. Высокие профессионалы, мастера. Им некогда головы поднять от материалов одного дела, как уже следует другое. Им некогда бегать по митингам и вертеться перед телекамерами. Они у нас малоизвестны, а большей частью и вовсе не известны — зато следователь Амелин, герой фильма «Процесс», замечен давно, да и как его не заметить, если он ломает судьбы ни в чем не повинных людей, если он, сколачивая «липовые» дела, создает видимость борьбы с преступностью, от чего истинные преступники, чувствуя свою безнаказанность, наглеют до невероятности. Авторы фильма с точностью ухватили этот тип, они только не знали еще, что он выскочит на митинг, станет играть в самые левые игры, под прикрытием их требуя возвращения к тем самым порядкам, когда действительно «обходились без суда», когда следователь за закрытыми дверьми своего кабинета фактически решал судьбы людей.
Словом, образ следователя наихудшего типа выдвинулся в фильме на первый план более чем закономерно.
Стеклов играет человека азартного, лихорадочного, чуть-чуть даже с оттенком припадка; вооруженного «приемами следствия», отработанными в течение десятилетий. Авторы фильма, надо отдать им должное, хорошо изучили вопрос и вполне постигли саму технику фальсификации. Приемы действительно отшлифованы тут до блеска. Немолодую женщину уговаривают дать показания на Коломийцева — зама Рунича, объясняют: ему уже никак повредим, невозможно, он уличен. А вот о себе подумать следует: на нее даны показания, к тому же есть статья о явке с повинной, которая сильно смягчает ответственность, «так что, давайте, берите ручку (это говорится добродушно), и ступайте к дочкам». Женщина сидит неподвижно, бесчувственно, но мы знаем, в дуще её ужас, она не в состоянии пойти на оговор, но сознает угрозу (и это добродушное упоминание о дочках!). Сознание ее не выдерживает, она падает в обморок, и мы понимаем: очнувшись, она подпишет все, что угодно.
Замечательная по точности сцена с заключенным Коломиицевым. Он только что дал показания на суде, следователь хвалит его, отлично, мол, в суде выступил, а тот не без робости напоминает: ему за это выступление обещана свобода. Да, следователь не отрицает, он обещал, но теперь положение изменилось, на Коломийцева даны показания, и серьезные... Боже мой, сколько раз приходилось мне слушать о таких приемах от тех, кто побывал в кабинетах подобного рода следователей! Одному арестованному следователь поклялся (партбилетом, между прочим, поклялся!) отпустить его, если он частично признает вину. Тот признался, подписал, а следователь в ответ на просьбу отпустить расхохотался ему в лицо. Отпустить? Чего захотел — это был тактический прием.
Амелин из той же стаи. Фильм раскрывает нам главные пружины его характера, Он ощущает себя неудачником: еще совсем молодым рвался он наверх, в аспирантуру и выше по иерархии, но его обошла «чья-то внучка». С тех пор и жжет его «комплекс»: ненависть к тем, кто больше преуспел и жажда занять место в их ряду. Вот почему он так упорно добивается от вызванных им людей показаний на некоего Четвергова (какое-то крупное начальство из Москвы), удовлетворяя тем самым две свои главные страсти — жажду мести и жажду власти. В полной красе обнаруживается этот характер в ту минуту, когда оказалось, что дело, им почти уже сколоченное, перехватывает у него его начальник-прокурор. Какое бешенство, какая лихорадка сжигают этого деятеля правосудия, который давно уже забыл, что такое право и правда.
Амелин с еще одним следователем стоят перед свежей могилой (венки, цветы, еловые лапы, видно, только что отсюда ушли родные и близкие) и рассуждают о том, что усопший здорово их надул тем, что умер. Мы не знаем, кто в земле, скорее всего виноватый, но мы особенно ясно осознаем несовместимость искореженного, перекошенного сознания этих людей (которые, начинает казаться, уже и людьми-то быть перестали), их представления о жизни (и смерти) с самой истинной жизнью (и смертью).
Благородна и сдержанна стилистика фильма. Детали его скупы и тем самым особенно значимы. Запоминаются те, что говорят об атмосфоре обыденности и равнодушия в которой идет эта трагедия лжеследствия и лжесуда. Судебное здание ремонтируют, и ноги рабочих во время процесса все время мелькают над головами судей; нищенская обшарпанность храма правосудия знаменует собой заброшенность самой этой области правосудия, самой судебной власти — ситуация невозможная в правовом государстве!
Ребята из конвоя, спокойно обедающие: какое им дело до подсудимых? Но они и не обязаны вникать в суть процесса, а вот заседательница... Перед тем как выйти в зал, она смотрится в зеркало; в ходе процесса была она нам подозрительна, а тут пустая душа её разоблачена совершенно. Когда судьи ушли в совещательную комнату, председательствующий спросил у заседателей, жалко ли им подсудимых. «Жалко»,— ответил мужчина. «Нет»,— ответила женщина. И опять авторы фильма, увы, оказались точны в своем диагнозе. Один председатель суда провел как-то эксперимент: дал читать некое судебное дело всем своим судьям, чтобы каждый вынес по нему воображаемый приговор — и был поражен, насколько женские приговоры оказались свирепее мужских. Очерствели в наше время женские сердца? Или всегда таково было соотношение (недаром злые помещицы во времена крепостного права были страшней злых помещиков)?
Но этой жестокости, этому равнодушию в фильме противостоит замечательный образ (почти незаметный в сценарии) молодой женщины — адвоката. Образ мятущейся, страдающей и сострадающей женщины (ее отлично играет актриса Г. Щепетнова) несет большую нравственную нагрузку (и если судью жжет стыд, то именно потому, что на него смотрит адвокат Глушкова); еще ярче высвечивает главную мысль фильма: надо, надо менять всю эту бессмысленную и злую систему!
Но, представьте, самое большое потрясение ждало меня, когда фильм кончился и зажгли свет. Рядом со мной сидела молодая, с виду интеллигентная женщина, завязался разговор, и оказалось, что все проблемы, с такой болью поднятые авторами, все дорогие им мысли, все страдания, которые они показали в своем фильме,— все это прошло мимо ее сознания. То есть совершенно. Она была нежно озабочена одним — огорчениями следователя, да, да, она была целиком на его стороне и единственно, что увидела в фильме: с ним, бедным, поступили несправедливо, перехватив у него дело. То, что само это дело являет собой липу (и тут вор у вора дубинку украл), что построено оно на насилии, на лжи, на страданиях — всего этого она не заметила совершенно. Как же это случилось, что нормальный человек не услышал того, что так внятно, так ярко рассказал ему фильм? А потому случилось, что в голову этой женщины намертво впаяна схема, утвержденная нынешней митинговой пропагандой: следователь — главная фигура правосудия и всегда прав. Я предвижу, что «массовый зритель» может разделить эти взгляды. Удивительные превращения произошли с сознанием общества в эпоху гласности; казалось бы, сама гласность показала, как опасны эти безнаказанные следователи, никак не связанные к тому же ни личной культурой, ни совестью; сколько трагедий прошлых и настоящих открылось сегодня общественному сознанию. И вот теперь, отлично зная, что творилось в иных следовательских застенках, оно вдруг создало (или позволило навязать себе) культ того самого следователя, безнаказанного, ничем не брезгующего (в борьбе с коррупцией, мол, все средства хороши), новый культ насилия. Ничему не научились?
Таким образом, фильм, созданный хотя и недавно, но все же совсем в иной духовной атмосфере и, казалось бы, попавший в совершенно иные условия, приобрел в них новую просветительскую силу. Если раньше он сказал бы «задумайтесь», то сейчас он скажет многим: «Опомнитесь!»
Время социальных тревог всегда требует именно просветительской работы, терпеливого труда, подобного труду сестер милосердия, которые выхаживают больных после серьезной операции или тяжкой болезни.
Ольга Чайковская
"Советский экран" № 8, 1990 год
