Эмоциональный тонус картины «Муж и дочь Тамары Александровны» (сценарий Надежды Кожушаной, постановка Ольги Наруцкой) невероятно высок. Она обжигает, раздражает, пугает, от нее хочется уйти, спрятаться... Но уж если притянет к себе — а притягивает картина властно,— то не отпустит до конца,
Валера Дядичев (А. Галибин), герой фильма, из нынешних тридцатилетних. В прошлом у него школа — обычная наша школа, один вид которой внушает тоску; армия — о ней, вероятно, лучше и вовсе не вспоминать; брошенный институт, где он проболтался два курса. А сейчас чинит проводку, качаясь в люльке над проспектом Калинина, то бишь Новым Арбатом. Жизнь как жизнь, если забиться в свою «экологическую нишу» и не высовываться, и поменьше глядеть по сторонам. Но не глядеть нельзя — свинская эта жизнь лезет из всех щелей, унижая прелестями коммуналки, хамством быта.
Катя Дядичева (А. Баженова) — «взрослая дочь молодого человека» — сваливается своему папе как снег на голову. Когда-то у Валеры, ученика школы, в которой учится сейчас Катя, был роман с учительницей французского языка Тамарой Александровной, вызвавший скандал. Потом женитьба, потом — развод. Сейчас Тамара Александровна в больнице, и Катя приходит жить к отцу.
Сама Тамара Александровна (В. Малявина) физически в фильме присутствует лишь в первом кадре: сидя на подоконнике, тоскливо тянет старинную, с каким-то варварским оттенком песню; «Вечор Машутке стало грустно. Не знаю я, с чего начать...», а потом, повернувшись к нам спиной, уходит — долго, одиноко. Ее уход как знак уходящей эпохи.
Здесь ее воспитанники нескольких поколений. «Семидесяхнутые»: муж-ученик Валера, безвольный, живущий как придется. Его одноклассница, училка «физры»: свирепая хамка, ненавидящая детей.
А вот дети восьмидесятых: дочь-ученица Катя, ее приятели, старшеклассник Федя Ухов, в которого Катя влюблена. Несчастные, задерганные. Иногда они вспоминают полупрезрительно-полуиронически французские словечки — и это, пожалуй, все, что осталось от педагогических усилий Тамары Александровны, олицетворяющей ненавистную школу и власть, которая как бы хватку ослабила, но от этого легче не стало.
Или такие дети — рослые приятели Феди Ухова, которые зверски избивают отца Кати за то, что дочка «продинамила» их кореша. Реакция — почти на грани безумия — явно неадекватна причине. Не просто избивают, а глумятся — долго и страшно. Этот дикий инцидент, чудовищный в своей циничности, жестокости. словно выплеск веками копившейся злобы и ненависти, словно тот самый бунт — бессмысленный и беспощадный.
Что Тамара Александровна! Ее время ушло, она уже бессильна, хоть тень ее и витает здесь (незримо, но постоянно она присутствует за кадром то голосом, то чьим-то напоминанием). А этим жить и разбираться во всем.
Таких пап с дочками мы еще на экране не видели. Что за отец Валера Дядичев, что он за авторитет, когда сам пуст, когда внушенные ему идеалы у нас на глазах рассыпаются, когда лопается система, презиравшая человека, которая сейчас, пытаясь сохраниться, кидает кости, подбрасывает подачки, а души-то уже иссушены? И что за отец Федя Ухов, пятнадцати-шестна-дцатилетний пацан, от которого цыганка родила? Любовь этих пап к своим детям беспомощная. И все же именно любви страстно и безнадежно взыскуют все в этом фильме. Цепляются за нее, как за последнюю надежду. Тянутся друг к другу Валера и Катя — без любви, оказывается, жить нельзя. Можно — плохо, конечно, но можно — прожить без мыла, без школьных тетрадей, без сладкого, кислого, горького, соленого, пресного, предметов первой, второй, десятой необходимости — обнищать, одичать,— а вот без любви... ну никак нельзя. Десятки лет старались отучить от нее — каленым железом, серной кислотой, бритвой по глазам, доносами и пытками—и все никак. Все здесь любят или хотят, чтобы их любили. Валера по-прежнему любит свою Тамару Александровну, Катя — Федю Ухова. Федя Ухов — цыганку. Даже спившийся вконец, жалкий, без возраста напарник Валеры Славик — и тот звонит своей Аннушке и тянет в телефонную трубку: «Родная! Хочешь, никогда не буду приходить поздно?»
Тревога и лихорадочность времени угаданы в картине безошибочно. Если, например, прочитать подряд весь текст фильма по монтажным листам, сложится впечатление чуть ли не бреда. Диалоги — на «птичьем» языке; в спрессованном времени и общение «спрессованное»,- взахлеб, на скорую руку Валера и Катя, понимающие друг друга с полуслова, скорее приятели, чем отец и дочь, возбужденные от ощущения свободы, с которой не знают, что делать,— как два сбежавших с уроков ученика. «Нам хорошо! Что нам она?» — кричит истерически Катя своим пронзительным, резким голосом. Все их глупые выходки, бесцельные шатания, полуистерические выкрики — стихийный бунт против Тамары Александровны, против «взрослых». То ли они дурачатся, то ли от отчаяния ваньку валяют, от того, что жить им не-хо-ро-шо!
Что же — еще одна «чернуха», рожденная волной тотального критицизма? Еще одно назойливое напоминание о том, где и как мы живем, пронизанное душевной усталостью и нравственной апатией? Или просто эпатаж ради эпатажа?
Можно, наверное, упрекнуть Наруцкую в неряшливости монтажа, в «сырости», «невылизан-ности» как бы наличии лишнего рабочего материала, в нестыковках кадров, непродуманности мизансцен, но мне кажется, что, подобно «звукам му», «недомузыке», кадры этого «недокино», рассыпанные, хаотичные, судорожно-спазматические, нервные,— мучительные поиски проблесков человеческого и гармоничного в окружающем. И это главное. Терзает ухо музыка фильма, музыка — не музыка, шум — не шум, глухое утробное бормотание, звуки, рождающиеся «от живота», в которых временами слышится издевка, временами тревога: кажется, вот-вот, кажется, еще чуть-чуть — и родится мелодия. Москва, увиденная глазами детей Нового Арбата, Москва, тоже заблудившаяся, потерявшая свое лицо. Как странно сняты огни в фильме — сколько веселого, симпатичного было прежде в огоньках праздничной новогодней иллюминации — здесь же они, как слепые кругляши, безликие и безучастные.
Перед нами мир, как бы разъятый на элементы, картина, состоящая из кусочков, фрагментов, никак не стыкующихся, не укладывающихся в целое. И все, естественно, принимает формы иронии и гротеска, абсурда и черного юмора. Мировая традиция, к которой обращается Наруцкая, замечательна — и Феллини, и Бунюэль, и даже Рене Клер. Появление пожилой соседки Валеры, толстой и нелепой тети Саши в балетной пачке, которая под аккомпанемент на аккордеоне сестры-близнеца танцует что-то из «Лебединого озера» — это просто фантасмагория!
Этот мир состоит из сплошных «недо»: «недобалета». «недомузыки». «недобесед» — бессвязного порой лепета-бормотка — попыток ведения диалога «недоотца» (в прошлом «недомужа») Валеры со своей дочерью. И вместе с тем сильна внутренняя тенденция к организации материала, к тому, чтобы сложить, слепить картину мира (где все как бы нужно начинать с нуля, где старое отрицается: а новое еще не родилось), найти в нем какую-то целостность, гармонию — в людях, отношениях, чувствах. Силен темперамент и упорна воля авторов к поискам выхода из этого хаоса, к поискам нравственных ориентиров, страстно желание помочь себе и нам вырваться из тупика отчаяния, ненависти и злобы. И все пронзительно-больно, ибо пропущено через себя в этом антикино, в рождающемся у нас на глазах кино протеста.
Евгения Тирдатова
"Советский экран" № 2, 1990 год
