Уже не один, не два, а добрых два десятка недавних фильмов сделаны в жанре колеса обозрения: с его помощью нам хотят разом прояснить, что же такое есть наша жизнь. Исторические и футурологические притчи, кабинеты восковых фигур, аллегории, сатирические гротески — всего не перечесть. На вселенской невеселой карусели вместе с ожившими призраками прошлых эпох вертятся и герои нашего времени — «хиппи» и «путаны», «памятники» и «афганцы». Особое место в этом дьявольском хороводе занимают неприкаянные интеллектуалы: они чувствуют себя жертвами безвременья и клаустрофобии, мыкаются в замкнутом мороке «города Зеро» или — вот теперь — в пожирающей пасти старого питерского дома.
Говоря о картине А. Сахарова «Лестница» («Мосфильм»), нельзя, конечно, игнорировать положенную в основу повесть А. Житинского, которая своеобразно отразила уже пройденный нами этап мироощущений. Впрочем, у литературы свои отношения со временем и пространством, свой способ грезить и фантазировать. У кино выход в иное, условное измерение все равно невозможен без опоры на атрибуты зримого мира. Поэтому, когда зажаренная рыба прыгает со сковородки прямо на тарелку, в этом видится непритязательная заявка на чудесный сдвиг по фазе, когда возможно все, в том числе и беда, случившаяся с неким Пирошниковым: случайно попав в незнакомый дом, он не может (или не умеет) из него выбраться.
Но сказочный «эффект рыбы» не срабатывает. Потому что и все остальное, на чем строится атмосфера фильма, зависает между унылым бытом и не очень ловкими попытками нагнетания странностей и волшебств. Ну, та же самая кошка (чертовщина какая!) поджидает героя на каждом этаже при спуске с пресловутой лестницы. Ну, несообразно трансформируется сам интерьер дома, где в коммунальном соседстве расположились разные временные пласты. Ну, эксцентричная пара разыгрывает на баяне и распевает бабушкины куплеты. Удивишь ли нас этим сегодня — после Кафки, которого не кто иные, как мы, сделали былью!
Это же касается и населяющих картину героев. Медсестра Аля, не избалованная жизнью мать-одиночка (ее играет преуспевшая в роли «интердевочки» Е. Яковлева). Соседка-хищница, охотящаяся на слабых мужчин. Чопорная старуха «из бывших». Писатель без мыслей, неустанно стучащий на машинке. Все это персонажи либо бытовой мелодрамы, либо бытовой комедии. Дела не спасает и появляющийся в облике Л. Куравлева дядя Миша из Тулы со своими провинциальными сентенциями. Ни даже целая богемная компания гостей скульптора, среди которых уже знакомые нам карикатурные «хиппи», «путаны», идеологи «Памяти», кооператоры и в придачу — натуральный негр.
Право же, я очень благодарна А. Сахарову за то, что он не привел на эту представительскую тусовку Сталина с Кагановичем и Брежнева с Чурбановым. В результате картина оказывается лишенной привкуса новой политической конъюнктуры; в ней прочитывается скорее тоска по нравственным и культурным дилеммам, обуревавшим шестидесятников и развеянным жизнью в прах, своеобразная ностальгия по настоящему. Пирошников (в этой роли О. Меньшиков, актер модной внешности) демонстрирует ту самую традиционную беспомощность перед простыми вещами, которая всегда была и гордостью, и проклятьем нашей интеллигенции. Его предшественник и товарищ по несчастью, некто Стариц-кии, находит своеобразный выход из заколдованного дома — через измену (сожительствуя с Алей, он потом переметнется к соседке Ларисе) и не устанет при этом делать глубокомысленную мину и спиритуально общаться с Достоевским.
Пирошников, в свою очередь, опосредованно общается с пушкинским Германном и с пушкинским Евгением — через мистический образ невской холодной воды, через грандиозную фигуру Петра, через ночную исповедь, из коей выясняется, что наш герой с детства верил в свое высокое предназначение. Ну как же иначе...
- Пипл, опомнитесь! — выкрикивает тусовочный «хиппи», и он единственный, кажется, прав. Пора действительно освобождаться от самогипноза, от наслоившихся один на другой мифов, туманящих наше сознание. Только как освобождаться?
Когда смотришь не лишенные интеллектуальных амбиций фильмы последнего времени, испытываешь чувство двойного дискомфорта. С одной стороны — нагнетание черноты и абсурда, которыми и так до краев наполнена жизнь. С другой — эстетическая безысходность, порочный круг псевдорешений, не дающих даже иллюзорного катарсиса.
А все оттого, что мы выращиваем на одном поле биологически несовместимые всходы. Предположим (намеренно огрубляю картину), где-то в Европе был реализм. Потом уже возник сюрреализм — как альтернативный взгляд на действительность. Прошли еще десятилетия, прежде чем Бунюэль снял своего «Ангела истребления»: там классическая абсурдистская ситуация (люди, лишенные внутренней свободы, не могут выйти из помещения, где все двери открыты) разыграна абсолютно реалистично. А скрепляет этот синтез жгучая бунюэлевская ирония.
У нас же все как будто проросло в один день и сплелось так причудливо, что расплести решительно не представляется возможным. А все равно видно, что гибрид. Чем больше экран обживает теневые уголки родного быта, тем более явно во всем нашем бытии проступают черты варварской фантасмагории, которую никак художественно не объять. Наоборот: отвлекаясь от примет обыденности, уходя в умозрительную область притчи, мы обнаруживаем, что реализм — «ползучий», «кондовый» или даже окультуренный — есть единственная наша органика. Причем даже и здесь приходится возвращаться назад, вспоминая доцензурный опыт.
Все-таки исключения и у нас случаются — прежде всего в картинах А. Рехвиашвили, одна из которых созвучно «Лестнице» называется «Ступень». За ней — непрерванная традиция грузинского реализма и восточной символики, но также и освоенный опыт западных деформаций реальности. В ней — необходимая дистанция, за которой и история, и культура, и мораль переходят в плоскость интеллектуального фарса.
Как задачу, режиссер «Лестницы» это осознает. Вот диалог из фильма: «Сюрреализм какой-то, вы не находите?» — «Типичный Бунюэль. Даже Кайдановский».
Остроумно. Только над кем смеемся?
Елена Плахова
"Советский экран" № 14, 1990 год
Я, пожалуй бы, не включился в полемику вокруг «Лестницы», если б не ощутил, что отчасти и ко мне обращен этот хипово-киноведческий клич: «Пипл, опомнитесь!», что в переводе с «ленгвиджа» означает: «Люди, опомнитесь!» Художники, что вы творите?!
От чего же, граждане, нам следует опомниться?
А от самогипноза и мифонаслоительства. От доморощенного западничества. От пройденного этапа мироощущений. Ведь не готовы мы с нашей соцреалистической рожей к ихнему «сюру», да и к сыру фро-мажу насущному.
Полагаю, что запретительство всегда будет наиболее характерной чертой нашей кинокритики. Просто сегодня запрещают другие другое и по-другому. Критика, вчера опальная, становится директивной. А Филиппом Ермашом — Франц Кафка.
Не в пример некоему Пирошникову, главному герою фильма А. Сахарова, критик Елена Плахова без всякого труда находит выход из лабиринта, предложенного авторами «Лестницы». С легкостью дяди Миши или мальчика Сережи, кроткой Али или крутой Ларисы. Данные персонажи срильма беспрепятственно шастают из дома и в дом, по элементарной лестнице, взад и вперед, за хлебом, в детсад и обратно. Быт родимый! Но, оказывается, и по высокой критической нужде вовсе не обязательно, как Пирошникову, через крышу выбираться. Достаточно сказать, что все увиденное старо и нефирменно, «Маde in Калуга». Кооперативная варенка, которую приличный мыслитель на себя не напялит. Так что лишь по дурости, провинциализму и постыдному незнанию Бунюэля зависает над пропастью, над стылым Санкт-Ленинбургом злосчастный Пирошников — отчаянно оскользнувшись, ухватившись за самый борт крыши. И — падать вниз... невозможно, неприлично. Вторично, в конце-то концов. И вниз по лестнице, как дяде Мише или нашей тете Кафке, нельзя. Одним словом, русское кино над пропастью и не во ржи. Между «со-цем» и «сюром».
Однако ж не в угрюмом Анадыре, а в солнечном пуантилистическом Неаполе совсем недавно, на кинофестивале СТРАННЫХ ФИЛЬМОВ (бывают и такие смотры!) «Лестница» Алексея Сахарова завоевала «Гран-при». Неужто простодушных неаполитанцев обвело вокруг пальца международное жюри? Или же ветреные поклонники спагетти сочли, что ровным счетом никакого касательства ни Кафка, ни Бунюэль не имеют... к конкретной странности русского фильма?
Вернуться бы к родным осинам. И попытаться хоть что-то объяснить нашему зрителю, которому, быть может, попросту неведом Кафка (как, впрочем, и сладострастный «двойной дискомфорт», подчас испытываемый кинокритиками). Он ведь, зритель, всего-то на-всего желает узнать, что означает сия лестница в странноприимном доме. Разве не уместнее, размышляя о фильме, вспомнить о том, что режиссер его, Алексей Сахаров, более всего известен как постановщик грандиозной партийно-брежневской фрески «Вкус хлеба», в которой есть, однако, сгустки подлинной правды, ярости и боли. Кровоточащая хроника нашего хлебного апокалипсиса и вполне натуральная панорама лиц, всенародно обозреваемых на нынешних сессиях и съездах. Вспомнить не для того, чтобы пульнуть или пырнуть в режиссерское прошлое (что очень принято сейчас), но — понять его настоящее. Понять, как пришел к своей «Лестнице» модернист Алеша Сахаров, еще на пороге шестидесятых вместе с Эльдаром Шенгелая преподнесший нам «Легенду о ледяном сердце» и «Снежную сказку».
Ведь странный, не правда ли, путь — эта лестница, которая привела двух единомышленников: одного к «Вкусу хлеба», другого — к «Голубым горам...». А дальше? Дальше, быть может, и увидится критику, что «Лестница» А. Сахарова куда ближе грузинским «Голубым горам...» Э. Шенгелая, нежели Францу Кафке или тете Кафке. Это сборная модель нашего общества — его Учреждения и Жилого Дома. И круговерть, явная бессмыслица существования в них, по сути, одинаковы и под тбилисской, и под ленинградской крышей.
Правда, к маразматическим учреждениям мы снисходительнее — других-то почти не видели. А маразматическим бытом надломлены, загнаны. Засобачены в него. Об этом и вопиет в сахаровском фильме каждая лестничная клетка Жилого Дома.
Тянет поразмышлять об этом, об отечественном нашем кино, снятом на отечественной пленке (пусть в просторечии она называется «кодаком»).
Займись критик хотя бы этим сравнительным анализом — «Голубых гор...» и «Лестницы»,— он бы нашел, что сказать о фильме Алексея Сахарова, не прибегая к снисходительным сравнениям из области кафкианства. Он бы увидел не «переводную картинку», а реальные контуры картины, сумел бы мало-мальски убедительно проанализировать ее, а не разглядывать сокрушенным взором как бы рассыпанные в беспорядке детские кубики... А вдруг там «слон» или «ослик» из вполне ленинградского зоопарка? Люди из абсолютно натурального дома — с нашенской, четкой, советской пропиской?..
Андрей Зоркий
"Советский экран" № 14, 1990 год
