Маяковский изумлялся когда-то Безыменскому: «Он на меня или истово молится, Или неистово плюет на меня».
В самом деле, сколько других, промежуточных реакций: пожал плечами, усмехнулся, задумался, скрипнул зубами, но приказал себе сдержаться, выдавил два слова со зловещей, ледяной вежливостью...
Все это нормально, но лишь для грамотного, развитого человека, не для дикаря в мире чувств. Для дикаря существуют два цвета, белый и черный, два отношения — да и нет. Особое, общественно-культурное дикарство успело в ту пору развиться довольно широко. Безыменский здесь вовсе не какое-то исключение. Маяковский, со своей стороны, оставил в изобилии знаки того же перепада мнений, сравните льстивые строки о Сталине, Троцком, уподобление Ленина не более не менее как новому Спасителю и единственному Проповеднику вселенской мировоззренческой истины — с чем? Ну хотя бы с издевательским отношением к драматургии Чехова, к романам и драмам Булгакова... Горькому и Шаляпину особенно повезло — досталось и по восторгу, и по проклятию. Кстати же, и Пушкин, благоговейно (и елейно) воспетый в «Юбилейном», когда-то неистово оплевывался, вплоть до абсолютного, как приказ к расстрелу, сбрасывания с парохода современности.
Эта особенность мышления, отношения к реальности — не качество индивидуальной психологии. Оно становилось общим местом. Те, кто чувствовал зов и право, а заодно и призванность идти впереди остальных, успели зафиксировать этот феномен раньше прочих.
Замените дикаря «советским человеком». Не надо думать, что такого явления не было, что оно сочинено для лозунга или для витрины. Не надо также думать, что после 19—21 августа 1991 года мы легко и спокойно перестали быть «советскими людьми». Можно вынести из комнаты бородатого Маркса, повесить над рабочим столом Бердяева или Струве, исправно проклинаемых когда-то на институтских семинарах, и остаться все в той же, истинно советской ситуации, в убеждении, что на все случаи жизни есть единственно правильная мысль, единственно верное понятие, единственно оправданное отношение и единственно уважаемая реакция,— все, распрягайте, приехали. С позиций такой, мыслительной таблицы умножения, количество разрешенных случаев поведения неимоверно сужается. Понятие «прав по-своему» видится уступкой порочному субъективизму. Ставка на «мое» отношение к предметам, не совпадающее со всеобщим, то есть официально истинным, выглядит уже кощунством и путем Бог знает куда, вплоть до идеологического болота, недавно еще расположенного близехонько от тех мест, куда Макар телят не гонял. Уменьшение возможных вариантов приходится нагонять форсированностью как молитвенных гимнов, так и сеансов оплевывания. Оплюем Маркса, как когда-то Бердяева, и будем квиты,— то есть останемся сами собой, в той же самой дикарской ситуации.
Мудрец потому и мудрец, что ищет толкование Писания или Талмуда. Дикарь сначала мажет своего божка ворванью, заискивая перед возможными милостями, и коли не вышло, ставит в угол или может даже отлупцевать, как глупого, бестолкового или не справившегося.
Мы, советские люди, в этом вопросе особенно дикари.
По нашему рассуждению, вчерашний «самый человечный человек», который «жил, жив и будет жить», лежа мощами в мавзолее и, естественно, оставаясь «живее всех живых», потенциально предназначенных в лагерную пыль, этот самый Ульянов-Ленин по нынешним запальчивым публикациям уже — послушная марионетка в руках германского генерального штаба, дьявольски хитроумный заговорщик против России и всего русского, а с недавней поры так и вовсе «выродок», «монстр», «вурдалак», «кровопийца».
И пусть спорят крайне левый с крайне правым (где — кто, уж и не разберешь), кто из них ближе к истине. Оба дальше, как, помнится, говорил другой Спаситель, заодно Светоч Человечества и Корифей Всех Наук. Потому что подобной игрой в истовость и неистовость можно выразить, пусть формально, но броско, вроде военной формы, свою позицию в баррикадной борьбе. Но когда же истина открывалась на баррикадах? Убедительность товарища Маузера не для профессорской кафедры.
Недавно Сергей Соловьев с восторгом отметил, как почитаемый им Африка (имеется в виду звезда петербургской рок-тусовки Сергей Бугаев, сыгравший главную роль в фильме С. Соловьева «Асса») «дефлорировал» Колхозницу, ту самую, с серпом, возведенную скульптором Верой Мухиной стоять рядом с Рабочим при молоте («Независимая газета», 1993, 6 июня. Публикация озаглавлена: «На кромке распада», с таким характерным подзаголовком: Сергей Соловьев: «Мне трудно отыскать разницу между Приговым и Ахматовой»).
Выходит, в мухинской скульптуре наш режиссер, записной певец постмодернизма, не увидел художественной идеи, символа некоего человеческого стремления, аллегории каких-то существовавших в истории надежд, а только и исключительно — политическую этикетку безнравственной сталинской державы. По мне, так выходка упомянутого Африки — самовыражение дикаря, хулиганство. Пусть бы с аллегорической скульптурой Мухиной вела художественный спор скульптура же Эрнста Неизвестного, мемориал невинно убиенным в связи с вышеупомянутой надеждой-тенденцией. Иначе и в самом деле, чем же Пригов хуже Ахматовой? Ничуть не хуже, если и то и другое сведено на уровень политического иероглифа.
Казалось бы, какая связь между подобным вступлением и фильмом «Серые волки», о котором я взялся написать несколько слов? Связь откроется тут же, если мы вспомним, что, исключая газетно-журнальных публицистов и эстрадно-сценических юмористов, никто так не насобачился издеваться над былыми нашими вождями, как родной кинематограф. Вышутили Сталина, посмеялись над Берией, и вместе, и порознь, сначала в исторических сюжетах, потом в полуисторических. В фантастическом водевильном допущении Сталин пришел в наши дни после летаргической отсыпки. Этого мало — стали смеяться не над самими персонажами, а над их патологическими двойниками. Одних, количеством со всем Политбюро, объединили в эстрадно-зрелищный кооператив. Других, для вящего юмора, превратили в маскировочные личины некоего отечественного мафиози, пробравшегося на Брайтон-Бич...
«Серые волки» — не комедия, отнюдь. Почти трагедия. Драма — человеческая и, отраженно, народная. По крайней мере, по задумке. Тем любопытнее, что в отношении к вождям, в способе их — не скажу: типизации, а скажу: представительства — торжествует знакомый, ставший традицией принцип эстрадно-анекдотического осмеяния.
Кто только не забавлялся, изображая непослушную челюсть Леонида Ильича! И Хаит, и Петросян, и Хазанов, и Грушевский, многие-многие отважные волонтеры из драматических артистов или даже публики. Теперь мы увидели ту же непослушную челюсть, те же карикатурные брови, ту же болезненную статуарность и глупо-глубокомысленную безжизненность лица в исполнении Александра Белявского. Голос артиста, безошибочно опознаваемый с первой секунды, дополняет ощущение пародийного передраз нивания...
Роль так проста, так элементарна по сюжетной функции и по психологическим поползновениям, что можно было, я думаю, обойтись не шибко известным исполнителем или позаимствовать кого-то из непрофессионалов. Но зачем? По режиссерской установке и на Микояна, на Подгорного, на роль самого Хрущева приглашаются популярные актеры с единственной, должно быть, целью — усилить ощущение ряженых, сгустить атмосферу не жизненной правды, а логики кукольного зрелища, что сильно помогает, если (произвольно или непроизвольно) поставлена задача отшлепать божков и поставить их в угол.
Даже Семичастный, который, в соответствии со своей службой, не больно мелькал в хронике и на экране телевизора, тоже — в согласии с избранным ключом — производит впечатление ряженого, марионетки, но никак не живого человека. По странной драматургии картины, ему выпало стать основной пружиной разворачивающегося тайного заговора (что, видимо, сильно не стыкуется с реальными обстоятельствами комплота). Но — действия есть, поступки налицо, само данное лицо занимает довольно много экранного времени... А глубины — ни-ни-ни.
Справедливо: это был бы живой нос, выпирающий из плоскостного изображения. Сергей Хрущев, сын главного героя картины, оспорил правдивость многих ее сюжетных ходов и характеристик («Письмо режиссеру».— «Московские новости», 1993, 25 апреля). На этом основании он попросил снять его фамилию с титров, где фигурирует как один из авторов сценария. Хрущев-отец, уверяет сын, вовсе не так уж любил в повседневной жизни водочку и, тем более, не пил в одиночестве стакан за стаканом, без закуски, даже при сильном волнении. За обедом и ужином предпочитал нарзан. Не только не рассказывал анекдотов, а прямо сердился на тех, кто рассказывает, особенно коли анекдот оказывался с душком. И так далее.
Режиссер пока что не ответил на протестующий выпад бывшего соавтора. Но мог бы, наверное, оправдаться тем, что ставил фильм — по народным представлениям о «царе Никите». Впрочем, при таком ответе живо обнаружится, что создателя фильма интересовала не столько реальная драма реальных людей в реальных обстоятельствах, а — оно самое, дикарское стремление отмутузить бывших божков.
Вот и вышло! Главное ощущение фильма: все они хороши! Воры у вора дубинку украли. На которую он, к тому же, если подумать, имел не больше прав, чем любой из них. Хрущев, по уверению Сергея Никитича, к 1964 году разочаровался в успехе собственных масштабных начинаний. К тому же он ощущал себя постаревшим, искал преемника и твердо объявил ближайшему кругу, что после XXIII съезда уйдет с главных постов. Не боролся он не потому, что потерял бдительность и все прошляпил. С кем бороться? Была когда-то «антипартийная группа», тут нельзя было давать спуску. А в данном случае подняли голову близкие соратники, те, на кого он привык опираться и собирался опираться далее. Сергей Никитич не согласен, что примечательному разговору с Подгорным фильм придает вид угрозы на всякий случай: вижу, мол, знаю, только попробуйте, в бараний рог согну... Нет, дело в другом: надо было предупредить, что замысел перестал быть секретом. Может быть, это заставило бы заговорщиков — не одуматься, так хоть лишний, дополнительный раз взвесить подготовленные действия. Телефонный звонок из Крыма в Киев генералу с вымышленной фамилией и вовсе вранье — не собирался Никита Сергеевич с помощью войск возвращаться в Кремль, не собирался восставать на большинство в руководстве партией.
Значит, не драма борьбы за власть, а драма прозрения — старые, будто бы верные друзья оказались предателями.
Звучит логично. Тем более что из других источников (встреча с Высоцким, извинительный отзыв о Неизвестном, беседы при посещении «Современника») мы знаем, что упомянутое прозрение имело последствия — многие прежние шоры упали с глаз этого незаурядного человека. Он заговорил об «аппарате», о «чиновниках», которых не успел взять к ногтю и согнуть в бараний рог, а это, как он открыл, задача поважнее кукурузы и целины. Сокрушался, что не довел до конца работу по реабилитации, в частности — по восстановлению добрых пар-. тайных имен многим, пострадавшим безвинно, например, Бухарину...
Шоры упали, но он, как видим, оставался собою.
И это, наверное, самое интересное в данной истории — разгадка причудливого его характера. Этот человек, который первым нанес сталинской тоталитарной системе сокрушительный удар под дых, как и другой человек, который позже довел ее до полного распада, оба, в сущности, никак не понимали до конца смысла своей деятельности. Это нелепо, парадоксально, гротесково, но это так: Хрущев стоял за то, чтобы все было, как прежде, и партийное засилье, и ложь во благо коммунизма, и отсутствие всякой возможности свободно дышать, но при этом, непостижимым путем, чтобы было изобилие и, к тому же, чтобы не было лагерей. Горбачев искренне, до последних дней своей официальной жизни, да, кажется, и до сей поры, считает «гласность» и «перестройку» вполне совместимыми с «социалистическим выбором». Оба они безнадежно, но смело стремились всего только улучшить систему, но не в мелочах, не в колесиках и винтиках большого механизма, а в главном — привести ее, давно уже ставшую абсурдной, в соответствие с законами разума.
Разум победил, а система, к их искреннему горю, дала трещины по всем швам и, наконец, вовсе перестала функционировать.
Такого рода загадки характера отмыкаются ключиком времени. У каждого времени свой цвет, запах, свое атмосферное давление. Хорошо помню 1964 год, мою юность, печальный конец столь радостной «оттепели». Пестрое, удивительное время, которое, надеюсь, еще дождется своего певца.
Но самое последнее дело — упрекать фильм за то, что он не сделан по другим законам. Поэтому я закончу упреком, что он и собственных законов не выдерживает.
Ибо перед нами, как ни крути, фильм-версия. Вроде нашумевшего «J. F. К.» — недавнего свершения Стоуна. Стоун твердо держится концепции прокурора Гаррисона, которую многие давно списали в тираж. Лет за двадцать до этого, в другой американской картине («Привести в исполнение». Режиссер Д. Миллер. США, 1973), отстаивалась догадка об убийцах Кеннеди как сотрудниках ФБР. А в некоторых биографиях М. Монро все сводится — к «кубинской руке» и козням, полубезумного Кастро. Можно создать фильм и по такой канве. И все они будут, в принципе, равно интересны. При одном непременном условии: когда четко отбито, что это — факт, это — тоже факт, пусть малоизвестный и не принимавшийся во внимание, а вот это — наше предположение, сценаристов и режиссера. Поглядите, насколько новоявленное звено ложится в общую цепочку. Если вы с ним согласитесь, если поверите в такую — не то что истину, хотя бы возможность, — фильм добился своего.
Та часть «Серых волков», которая относится к догадке-версии, слишком смазана, лишена подчеркнутой определенности, а вдобавок просто подпачкана беллетристикой дурного вкуса,— с взрывами, мнимыми смертями исключительно для «оживляжа». Такой «оживляж» лишний раз выявляет, что все в фильме — мертво, заданно, однозначно в своей несокрушимой статике.
Круг замкнулся. Съемочная группа видит во мне, зрителе, абсолютно «советского человека». Она вроде бы понукает задуматься, усомниться, взглянуть новыми глазами, но по системе подхода бестрепетно утверждает советскую кондовую и примитивно-плакатную однозначность.
Спасибо. Как говорили в детстве: «Мама, я — уже».
Его слова ждали
Опубликованная выше статья — последняя критическая работа Виктора Демина. Он успел сдать ее в номер «Искусства кино», уходящий в набор, вычитать гранки ему уже не довелось...
Говорят, свято место пусто не бывает. Думаю, пустоту, которую мы ощутили с Витиной смертью, не возместит никто и ничто. Имя Демина многое значило в жизни нашего кинематографа, особенно двух последних десятилетий, на происходящие в кино процессы он оказывал существенное влияние. «Как писал Демин», «как сказал Демин» — подобные ссылки были естественны и привычны, фундаментом для них служил высокий авторитет критика.
К его слову не просто прислушивались — его ждали, ибо даже в самую трудную цензурную пору деминские суждения отличались независимостью, а оценки диктовались не привходящими обстоятельствами — существом предмета. Он хорошо понимал, что есть искусство, что создано и выношено талантом и что лишь мимикрирует, подделывается под художество или вовсе пытается подменить его набором стереотипных ремесленнических приемов. В первом случае критик убеждал увлеченным эстетическим анализом, умением «дойти до самой сути», во втором надежным критическим оружием становилась беспощадная острота разбора, юмор, граничащий с сарказмом. Вспомним блистательную статью о фильме «Шестой», снайперски ухватившую пагубное для киноискусства явление, или непривычно резкую для обычно неприкасаемого режиссера, но справедливую оценку «Бориса Годунова».
Меньше всего при этом Демин стремился к самовыражению, в первую очередь его заботило точное, максимально яркое выражение мысли. И если можно говорить о «демократичном письме», то именно к такому стилю тяготело перо Виктора Демина. Он не старался «быть интересным» — он был им. И в своих статьях, рецензиях, книгах. И на трибуне кинематографических пленумов, конференций, совещаний, ибо обладал тем незаурядным ораторским даром, что притягивает не громким пафосом речи, а самой логикой мышления, облеченной в живую остроумную форму.
Он был интересным разносторонним человеком, наш давний друг и коллега, Виктор Демин, еще на студенческой скамье сделавший заявку на яркое творческое будущее. Он реализовал себя как критик, попробовал свои силы в сценарной литературе, наконец, последние годы отдал работе в качестве главного редактора журнала «Экран».
Был... Никак не вяжется это слово с инициативной, деятельной натурой Виктора. С ироническим складом его ума, с неизменно живой, острой реакцией на окружающий мир. Увы, реальность не посчиталась с этим.
Нина Игнатьева
В.П. Демин
«Искусство кино» № 8, 1993 год
стр. 59-63
