Полтора века вспоминает Россия этих женщин. В подвиге женщин-декабристок есть какая-то нравственная загадка, каждому поколению открывающаяся словно заново. Можно представить себе, что теряли эти представительницы высших семейств России. Можно представить себе и ту бездну, в которую они согласны были сойти. Но надо еще представить себе, какой страшный психологический барьер они должны были преодолеть, трогаясь в Сибирь, по существу, вопреки воле царя, от власти которого эти аристократки не могли отделить себя. Сколько еще лет должно было пройти до эпохи суфражисток! Ведь не были же революционерками да и вкуса к политике вообще не имели ни Екатерина Трубецкая, ни Мария Волконская, выросшие в графских и княжеских семействах, ни француженка Полина Гебль, кинувшаяся в Сибирь за поручиком Иваном Анненковым, чтобы там, в остроге, с ним обвенчаться!
Что ж их вело туда? Вот вопрос, к которому непрестанно возвращается наше сознание, наша память, наше искусство.
Внимание к декабристкам особенно естественно теперь, когда советское искусство пристально вглядывается в две эпохи, обе связанные с Отечественными войнами: в Великую Отечественную, от которой нас только тридцать лет отделяет, и в ту, давнюю, Отечественную 1812 года, в ходе которой пробудился дворянский класс и началась эпоха декабризма. О декабристах пишутся сейчас исследования и романы, это горячая тема, и можно наметить как бы два полюса в раздумье о них. На одном полюсе — книга историка Натана Эйдельмана о Михаиле Лунине; неотступное доискивание логики событий; расчеты вероятности: что было бы, если бы на Сенатской площади 14 декабря 1825 года Каховский выстрелил бы не в генерала Милорадовича, а в самого Николая? Что было бы, если бы записки Лунина пришли из Сибири в Россию вовремя? ...На другом полюсе — роман Булата Окуджавы о Павле Пестеле: никаких исторических гипотез, не логика политических движений, а скорее поэтическая их метафора. Пестель, затеявший заведомо проигранное дело (ибо далеки дворянские революционеры от народа), похож не на политического деятеля, а на пророка, стоически защищающего свое достоинство в ситуации, полной абсурда.
Если искать на этой шкале место кинокартине Владимира Мотыля «Звезда пленительного счастья», посвященной одиссее декабристок, то этот фильм окажется близок ко второму полюсу.
Его монтажный стиль парадоксален, обостренно поэтичен. Режиссер не прослеживает хронологии событий, но неистово их перемешивает, переслаивает; эпизоды строятся как сложные, психологические интроспекции, где седина и кровь упавшего на снег Михаила Милорадовича, героя 1812 года, образно «рифмуется» с побелевшим, окровавленным лицом его убийцы Петра Каховского, сорвавшегося с виселицы и хрипящего своему палачу:
— Опричник! Отдай свои аксельбанты вместо веревки, чтобы не умирать нам в третий раз!
А палач бросает подручным в интонации почти водевильной:
— Вешайте их, вешайте...
Этот стиль прямых парадоксальных образных сопоставлений вообще свойствен режиссеру Владимиру Мотылю: в его лучших картинах «Женя, Женечка и «катюша», «Белое солнце пустыни» патетика прорывается иной раз почти сквозь фарс, сквозь каскады легкой поэзии, сквозь узор... И политические споры участников тайных обществ даны фрагментарно, почти фоном, узором, и этот узор реплик, суждений, возгласов сплетается с узором выстрелов, экзекуций, допросов, с узором балов, дворянских собраний, усадебного быта, с узором сибирской тайги, унылых домов Иркутска, ледяных забоев Нерчинска.
В этом дьявольском сплетении мало внешней ясности, но есть поразительная логика взгляда: вспомните еще раз — дочь графа Лаваля вряд ли понимала, каким там «диктатором» назначили заговорщики ее мужа князя Трубецкого, и Мария Волконская мало что смыслила в тонкостях программ Северного и Южного обществ, а Полина Гебль — господи! ни словечка по-русски — увез ее папенька в Россию от призрака Робеспьера, а попала она в такую историю... В этих женщинах происходящее не имеет никакой политической логики, они попадают в число участников против воли, как в бесконечный водоворот, и вот в водовороте, в кружащемся узоре смертей, крушений и ужасов вдруг распрямляются их души, ведомые какой-то новой, одним им ясной целью.
Три судьбы ставят перед нами авторы фильма. Три трагических женских судьбы, глубоко и сильно воссозданные актрисами.
В роли Полины Гебль — польская артистка Эва Шикульска. Отчаянная дерзость беззащитной «французенки», противостоящей ухаживаниям малахольного «расейского» барича — и решимость, с которой вдруг бежит она за ним в Сибирь, угадав во всем этом свой единственный человеческий шанс... Великолепный актерский дуэт с молодым московским артистом Игорем Костолевским, точно сыгравшим высокую драму, рождающуюся прямо из фарса чисто российскую историю, как избалованный сынок самодурки-крепостницы, бретер и гуляка, вдруг вываливается в революцию и очищается в ней.
В роли Екатерины Трубецкой — Ирина Купченко. Пронзительные глаза на измученном, почти аскетически прозрачном лице. Чистой силой духа держится в споре с иркутским губернатором Иваном Цейдлером, знаменитым на весь край просветителем (между прочим, Цейдлер — креатура М. М. Сперанского), человеком, которому царь навязал тягостную роль мучителя декабристок. И опять великолепный актерский дуэт: Ирина Купченко — Иннокентий Смоктуновский.
Наконец, Наталья Бондарчук, играющая Марию Волконскую.
Сколько было написано об этой романтической красавице, в четырнадцать лет пленившей Пушкина, в девятнадцать отданной замуж за тридцатисемилетнего генерала Сергея Волконского, которого она и узнать-то не успела — да, так ведь и не успела до ссылки! — а только в двадцать один за ним, полузнакомым каторжником-мужем, кинулась, как в омут, в эту бесконечную Сибирь, и не его поцеловала, разыскав в руднике — нет! — а прежде поцеловала его цепи.
Эту-то вот неистовую в самоотречении, не поддающуюся никаким рассудочным объяснениям, невесть откуда поднимающуюся в изнеженной княгинечке аввакумовскую верность долгу и жребию и ищет в своей героине артистка.
И это разгадка интереса современного человека к судьбе мучениц-декабристок: поверить в это чудо, понять, как ниоткуда, из ничего, нежданно и непредсказуемо вдруг рождается в человеке святая решимость, и он готов отдать все, отдать себя — нашлось бы только дело по плечу, выпала бы только судьба по духу...
Так из парадоксального монтажного кружения фильма, из карусели штыков, мазурок и метелей встают три великих судьбы, три человеческих лица...
...Четыре. Надо видеть ее! Видеть ее лицо, когда на петербургской улице она провожает взглядом едущую в Сибирь Трубецкую,— вдова казненного Рылеева.
Ей некуда ехать.
Надо видеть ее огромные, завидующие, страдающие глаза, чтобы понять, что такое трагическая русская история и почему перед русской женщиной все века готова была стоять на коленях великая русская литература.
Лев Аннинский
"
Советский экран" № 24, декабрь 1975 год
