Однажды в будний день, часа в четыре, совершенно случайно, крутя ручку телевизора, я на полуслове поймала какую-то передачу, которая шла по учебной программе. На экране была Москва, а точнее, тот дом у Никитских ворот, где некогда жил Огарев... и где бывал у него Герцен: тут теперь кинотеатр повторного фильма. Женский голос рассказывал о днях давно минувших. Шел телевизионный урок для старших школьников на тему «Герцен в Москве». Вела его Ия Саввина.
Она вела этот урок по истории литературы, то присаживаясь к столу и беря нужную ей для цитаты книжку, то проходя по переулкам старого Арбата, то стоя над Москвой на Воробьевых горах, то замедляя шаг под старыми осенними деревьями какого-то подмосковного парка. Мгновенное недоумение — почему Саввина? При чем тут Саввина? — тут же сменилось у меня уверенностью в ее полной тут уместности.
И дело вовсе не в том, что память подсказала прошлое актрисы, которая пришла сначала на сцену (это был студенческий театр МГУ), а потом и на экран из аудиторий факультета журналистики, которую каждое утро встречал у старого здания университета он, Герцен, гранитный на своем гранитном пьедестале. И не в том дело, что она, Саввина, здесь, в телепередаче, брала в руки знакомые книги, которые читала когда-то к зачету или экзамену, а значит, и читала их не впервые и говорила о том, что узнала раньше и сама. Просто Ия Саввина, повествуя о московской юности будущего Искандера, опять была занята чем-то очень и очень своим — опять была в кругу собственных мыслей о жизни и о человеке. Саввина — в кино ли, в театре ли — всегда играет тех, чья жизнь идет так, а не иначе, потому что они могут только так, а иначе не могут — не могут, хоть убей. Играет тех, кто наделен бесстрашным талантом всегда и везде быть самим собой. Вот почему ей, думается, должен быть особенно дорог именно Герцен с героизмом его самоосуществления.
Саввина прекрасно играет женщин, удивительно органичных в своем прозрачно-открытом нравственном естестве, абсолютно и природно неспособных на притворство, фальшь, неверность, расчетливость. Играет женщин вообще-то вроде бы беззащитных, но сильных самой своей искренностью — искренностью, которая изумляет, обескураживает, обессиливает злую руку, уже занесенную для удара.
Разве те проникновенные страницы «Былого и дум», где Герцен пишет о женщинах, которые были ему дороги, не говорят вот о таких, каких сыграла и всегда хочет играть Саввина? Вот еще почему актриса имеет внутреннее право рассказывать о Герцене, чьи представления о женственности были так возвышенно серьезны...
Саввина сыграла в кино немного — чуть больше чем в десятке картин. Всегда женщин только русских. И всегда тех, кто победил. Да, да, победил, хотя так непохожи на победительниц ее героини.
Вот эта больше всего стремящаяся быть незаметной и незамеченной. Анна Сергеевна из «Дамы с собачкой» — щемяще женственная и такая трогательно неловкая от своей застенчивости, такая молчаливая, покорная и одновременно светящаяся тихим и стойким внутренним светом.
Вот эта Долли из «Анны Карениной» — привычно умученная родами, огромным и беспокойным домом, болезнями детей, изменами своего мужа Стивы, самодовольно пышущего здоровьем, безответственного, как испорченный ребенок,— Долли с этими ее тоненькими горькими морщинками у рта, с этой ее вечно торопящейся, легкой и устало-встревоженной походкой, в этих ее домашних кофточках, пахнущих детской и слезами. Долли с ее неистощимым, естественным, как само дыхание, бессонным материнством.
Вот эта Мария Павловна из «Сюжета для небольшого рассказа» — вся словно невесомая, вся сияющая в самоотреченности сестринской любви, вся в радости быть нужной своему Антону — Антону Павловичу Чехову.
Вот эта ее Ася из «Асиного счастья» — удивительная в своей ничего на свете не боящейся естественности, редкостная в какой-то отчаянной силе своих чувств, будто бы до конца, до дна открытая и одновременно какая-то потаенно загадочная, почти непостижимая — чудная и чудо, великая сердцем Ася, которая любила, да не-вышла замуж...
Да, они побеждают, потому что во всех этих героинях Саввиной есть неотразимость естественности, есть тот самый, не осознающий сам себя полный истинной жизненной силы дар быть самим собой, есть нерасчетливая, но покоряющая и в конечном, высшем счете побеждающая открытость любви, жертвы, правды, добра.
Саввиной, начиная с Анны Сергеевны, дано было играть женщин вроде бы обделенных. Вроде бы одиноких в своих бедах. Часто обиженных. Порой даже попросту оскорбленных. Но у этой актрисы есть истинно народное представление о том, что на свете всего дороже совесть и деятельное добро. И что нельзя жить без правды. И что нужно терпеть и прощать. И что прожить без любви нельзя.
Героини Саввиной любят и живут своей любовью — нерассуждающе доверчивой, бескорыстной, понимающей. И правы, и сильны, и счастливы ею — любовью. Вот что стоит за их улыбкой — так тихое солнышко выглядывает после дождя, и в своем праве оно сейчас светить и греть, и милеет от него мир.
И вот что еще, пожалуй, самое важное для темы актрисы, для темы всего творчества Ии Саввиной. Ее героини всегда пленительны и единственны в своем недоумении, в своем искреннейшем непонимании; как это человек может быть недобр или нечестен, корыстен или жесток? Они этого в самом деле не понимают. И жалеют того, чья душа черства или черна.
Вот почему, на мой взгляд, едва ли не лучшей и, уж во всяком случае, самой «саввинской» сценой из последнего по времени фильма, где снялась актриса,— «Каждый день доктора Калинниковой» — стала отнюдь не та, броско эффектная, когда Калинникова совершает медицинское чудо и исцеляет гипнозом хромого юношу, который считая себя неизлечимым, а та, когда она разговаривает с молодым врачом, написавшим на нее злобную анонимку, полную зависти и передержек. Ну как он мог такое сделать? И не хочет она про это долго говорить и не станет ни держать камень за пазухой, ни мстить, а жалеет — прежде всего жалеет его, слабодушного завистника.
Вот почему Саввина, играя Сонечку Мармёладову в спектакле «Петербургские сновидения» (так назвали инсценировку романа «Преступление и наказание» в Театре имени Моссовета), ищет все новые и новые интонации в пронзающей душу, сокровенной музыке Сонечкиного сострадания Раскольникову, сострадания такого недоуменного и такого просветляющего...
Вот почему такой ее удачей стала роль жены Багрова в телевизионном фильме-спектакле из популярнейшего цикла «Следствие ведут знатоки», называющемся «Побег».
Саввина играет тут женщину очень счастливую и очень несчастную. Счастливую, потому что она вышла замуж по завидной любви. Несчастную, потому что муж мучит ее ежедневно и тяжко.
Не место и не время говорить тут о «Побеге» подробно, скажу только, что здесь, на «малом экране», как-то особенно для меня внятно выступила и артистическая личность Саввиной, и то, что видится мне генеральной темой всего ее творчества,— тема человека цельного, естественно чистого и врожденно нравственного, который с недоумением и глубокой жалостью вглядывается в чужое душевное зло — вглядывается, не кичась собой, не брезгуя, не отстраняясь, а стремясь помочь.
Героини Саввиной не способны говорить громкие слова: вот и тут жена Багрова их не произносит, а вмиг, тихо, толково спешит на помощь мужу.
Она приводит его, одичавшего, почти обезумевшего от ревности и страха, в человеческий вид, находит в себе силы, чтобы заставить его, а вернее, научить его самого понять, что теперь надо делать. Нет, не скрывает она сейчас, что он ей противен и страшен, как не скрывает и того, что он ей родной, что их любовь жива. В этом разговоре она ведет его как по тонкому, гнущемуся льду, как маленького, как слепого, ведет его за руку.
Ведет к необходимости явиться с повинной, получить свое и пройти через кару, чтобы потом вернуться к ней, а уж она-то дождется. Она не понимает, как можно быть вот таким,— она и не может этого понять. Но как втолковать мужу, что надо стать наконец человеком? Она знает и сделать это умеет.
Когда думаешь об актерском искусстве Ии Саввиной, не перестаешь удивляться соотношению между скромностью его внешних средств и победоносным богатством его результатов.
Никакой внешней характерности. Полный отказ от приемов. Саввина всегда Саввина: никакого перевоплощения. Чистое, никогда не под гримом лицо. Высокий-высокий лоб, бледноватая кожа северянки, неяркий рот, открытая светлота больших глаз. Саввинская житейская походка. Саввинский голос — слабый, небогатый, но с какой-то постоянной серебристой ноткой внутри. Полное равнодушие к тому, чтобы быть непременно в центре кадра, в центре внимания. Но в Саввиной есть то, что хочется назвать естественностью дыхания в образе. И есть владение богатейшей внутренней душевной характерностью, которая приходит от овладения ролью как историей души, всегда единственной и конкретной.
Не может быть сомнений в том, что эта актриса обладает таким редкостным даром, как подвижное, легко включающееся воображение. Она всегда хочет видеть роль шире, чем та ей предложена, и наверняка фантазирует какие-то не входящие в пьесу или сценарий эпизоды, много думает о прошлом своих героинь, воображает, как они жили прежде, как стали такими.
Глядишь на саввинскую Анну Сергеевну и знаешь, веришь: конечно же, Саввина «прожила» и ее гимназическую юность, и пристойную бедность ее родительского дома, и безрадостную историю ее замужества с человеком, похожим на лакея; видишь ее скучный, прилично меблированный дом, видишь и то, как она ехала в Ялту, как впервые увидела море, синей стеной поднимающееся в небо, знаешь, угадываешь, как еще раньше, до встречи с Гуровым, у нее тут, на воле, отходила, оживала душа... Саввиной в ее героинях все как-то по-родственному, по-кровному открыто. Она в своем живом, подвижном артистическом естестве «прожила» и то, как чувствует ее Сонечка мерзлую сырость петербургских панелей сквозь проношенную кожу стареньких ботинок, и то, как горяч под прохладной ладонью ее Долли лобик прихворнувшего ребенка, она точно знает, как выглядели коробочки с акварельными красками у художницы Марии Павловны... Вот почему Саввина всегда готова к импровизации — ведь случилось же однажды, когда она, актриса, целиком придумала большую и важную сцену, где героиня показывала портреты своих родных, развешанные на стенах, объясняя, кто тут, кто и как прожил свою жизнь...
Отсюда и берется всякий раз свой «тембр личности» саввинских героинь, которые в то же время близки друг другу, как сестры. Именно как сестры, потому что при всей разнице и несходстве этих «тембров» в них всегда различим тот, по словам поэта, «один, все победивший звук». Их всех роднит принадлежность к одной, общей нравственной традиции русского искусства, которое всегда учило отзывчивости к чужой судьбе, учило слушать другого не для того, чтобы отвернуться от него или возвыситься над ним в.превосходстве, а для того, чтобы понять, обогреть, а порой если надо, то и спасти. Учило простому ежедневному добру.
Женщины Ии Саввиной прекрасны. Но не потому, что они враз коня на скаку остановят или в горящую избу войдут, хотя случись, они могут и такое, а потому, что лошадь никогда промеж глаз не ударят и погорельцев как есть с детьми и стариками приютят: как можно ударить? Как можно не приютить?
Как можно обидеть, обмануть, не помочь, не понять? — спрашивают героини Саввиной. Спрашивают всем своим существом и дают ответ тоже всем своим существом, в котором так неизменно, так внятно слышна чистая нота добра. Пусть не единственная, но главная нота всего творчества актрисы.
В.Шитова
«Советский экран» № 15, 1974 год
