Роман Флобера о госпоже Бовари и рассказ Лескова о Катерине Измайловой заканчиваются смертью. Добровольным уходом. Женщины умирают. Как вскрикнула Анна Каренина голосом Аллы Тарасовой: «Любви нет, а значит, все кончено!»
Меньше всего режиссера Сокурова волнуют любовные переживания хорошенькой провинциалки. От Флобера режиссер только отталкивается, чтобы унестись куда-то ввысь, еще дальше — в разреженное пространство Космоса, где обычно начинает задыхаться зритель и так хорошо дышится Александру Сокурову: подобное общение с Вечностью вообще доступно не многим.
Зрителю, пришедшему на фильм «Спаси и сохрани», понадобится не столько механизм превращения Флобера в Сокурова, сколько перевод с сокуровского на русский.
В нем все так странно, что даже любопытно. И так же мало от жизни, как много от небытия, от мира потустороннего, загробного, от чего веет в картине могильным холодом Преисподней. Туда режиссер и заглянул решительно и бесстрашно. Историю несчастной Эммы он развернул в торжественную траурную метафору Ухода, Гибели, Конца.
Смерть! Эта высокая, загадочная, непостижимая и страшноватая категория притягивает режиссера и доведена до физиологического очерка в облике французской актрисы, от которого содрогнутся сердца всех, кто читал роман Флобера. Смерть — штука сама по себе некрасивая, но, согласно Сокурову, сотворить нетленную вещь можно и из тлена госпожи Бовари. Которая вовсе не госпожа и не Бовари — существо странного происхождения, не принадлежащее миру, в котором живет,— ни провинциальному городу, ни мужу, ни Ему-I, ни Ему-II, ни какому-либо времени, ни Франции, ни России. Онавне времени и места — не Эмма, а Символ Женщины, посланной из небытия в бытие, чтобы вернуться откуда явилась. Вечность забирает ее, отпускает, несет избавление, мирит с жизнью, где ничто не спасло и не сохранило. В переводе с сокуровского на общедоступный: жизнь — короткая остановка на пути в Бездну. Душа брошена в мир, чтобы мучиться, тело - истлеть.
И он прав. Что наша жизнь перед Вечностью, этим огромным металлическим пространством, куда в финале помещает режиссер бедную грешницу! Погребение явно перерастает скромные масштабы похорон Эммы в провинциальном Ионвиле. Сокуров устраивает странное шествие библейского размаха и выдающегося ража. Эта процессия завораживает. То, что происходит наверху,— жизнь: смеющиеся девчушки, крошечная дочка не ведают об Уделе. То, что внизу,— печальное, примиряющее знание: круг замкнулся, душа и тело, отделившись, замирают в вечном и нежном объятии.
Эти вечные и нежные объятия со смертью и у Сокурова, и у Балаяна, и вообще в нашем кино меня лично настораживают. Склонна винить в этом жизнь, которая больше настраивает не на радость, а на поминальную молитву. В усыпальницах нам как-то спокойнее, уютнее. Сразу понимаешь, что ты дома. В смиренных кладбищах есть все-таки что-то российское, утешительное, домашнее. Русский человек хоть и «произносит имя божие, почесывая себе задницу», но найдет к месту доброе слово в утешение: мол, все пройдет, все минует.
Минуло... Родина прошла «светлый путь» до «конечной остановки». А мы все про любовь. Ах, классические волнения! Про что режиссеры ставят фильмы, книг, что ли, не читали?
Меня тоже беспокоит испарение любви из материала, где чего-чего, а этих нежностей — за край. Не до нежностей, когда Родина в опасности. Умирать от несчастной любви сейчас — даже на экране — значит принимать пассивную позицию в то время, когда страна в кризисе и философы перестройки все вдалбливают и вдалбливают в надежде, что все-таки додолбят, будто все только и зависит от нас, стало быть, и от госпожи Бовари, и от Катерины свет Измайловой, и от всякой, кто сподобится в Сей час впасть в непростительный и несвоевременный грех.
Так что не страсть сводит героинь в могилу. Процент женской смертности на экране, по моим наблюдениям, больше связан с криминогенной ситуацией в стране, чем с роковой ролью мужских объятий.
Символ «коночной остановки» неотвратимым образом питает над фильмом о госпоже Бовари, а леди Макбет Мценского уезда переживает вполне современный «астенический синдром».
Вспоминаю о фильмах Серика Апрымова и Киры Муратовой не потому, что я их люблю, а потому, что они с документальной остраненностью и анатомической бесстрастностью диагностировали наше состояние на нулевой отметке. Как на экране дисплея, слабые удары сердца переходят в тоненькую, ровную, убийственно прямую линию.
Медицинская терминология, заданная Муратовой, точна. Агрессия, которую, как яд, выбрасывает в мир героиня черно-белой новеллы ее «Синдрома»,— последняя, спазматическая, рефлекторная реакция организма на приближение смерти. Агония завершится усталостью, апатией, истощением героя «в цвете». Жизнь из учителя литературы уходит по капле и похожа на летаргический сон, плавно переходящий в сон вечный.
Так у Балаяна матушка Катерина Ильвовна, полюбив, не «разошлась», не «развернулась во всю ширь своей проснувшейся нту ры»,— спала-позевывала, дурным сном маялась — так и не проснулась.
Муратова придумала гениально. Ее «Астенический синдром» берет начало из реальности метро, где все мы засыпаем, а прорастает в философское, вполне толстовское сочинение о смерти, умирании души.
Наша сонливость, ссылки на фазы Луны, на давление, на Кашпировского, на магнитные бури — лишь отговорки больных, которые не хотят знать правды. И, наверное, смешно и старомодно думать, что какой-то вдохновенный художник, сбросив «бумажные глаза» прозрения, возьмет и покажет нам что-то красивое, слезное и вневременное про мужчину и женщину, про разлуки и катастрофы встреч (ах, как хорошо об этом у Цветаевой и Пастернака!). Наивно мечтать, что кто-то Все бросит и закатит «фильму» о всепоглощающей любви.
Ленту о любви у нас можно снять только в жанре забойного социалистического маразма. Из нашей советской любви уходят запахи и звуки в одном направлении — наискосок. Они звучат, как у Муратовой звучит труба в руках толстой тетки-завуча,— неумело, коряво и не в лад, пока симфонический оркестр не подхватывает это косноязычное изъявление чувств.
Нашим бы режиссерам хоть изредка подхватывать опавшую мелодию любви и на крепких руках, в которых она так нуждается, переносить в места, более подходящие. Но пока этими же крепкими руками они так плотно уложили женщину на лопатки, что никак не могут оторвать ее от земли. Земная любовь переживает расцвет, в котором пока не наблюдается признаком увядания.
Неутомимые актрисы с упорством бульдозеров удовлетворяют потребительский спрос.
В «Комедии о Лисистрате», снятой по известной пьесе «отца комедии» Аристофана, столь редкий на экране эллинский слог явно уступает высокому фаллическому ряду работы Валерия Рубинчика. Историю о бунте женщин, решивших воздержанием прекратить войны и восстановить мир между завоевавшимися мужчинами, венчает массовое оголение смешанной массовки, перед которой гаснут усилия всех интернационалистов мира.
Валерий Рубинчик, безусловно, внес отдельный вклад в дело борьбы за международную разрядку напряженности. Такую плотность голой натуры я видела только в репортажах Александра Невзорова с мясокомбината.
Но чего не выдержит Аристофан, выдержит охочий до зрелищ зритель. Ему будут интересны и неизвестные страницы минувшей войны. По известным до некоторых пор документам и рассказам очевидцев боевые подруги в тылу денно и нощно вышивали кисеты и вязали шерстяные носки для бойцов. И еще — коллективно и верно ждали. Создатели фильма «Гу-га» (режиссер В. Новак) свидетельствуют, что это не полная правда. Женщины ждать могли, но не всегда и непродолжительно. Подруги, становились подругами других бойцов, оказавшихся временно свобедными от ратных подвигов. А свое нетерпеливое томление оприходовали под весьма уместное танго «Утомленное солнце». Думаю, современная трактовка военного поколения придется по вкусу субтильным подросткам, в головах которых и без киноподсказок все круто перемешалось. Но военный секс бабушек и дедушек они поймут и оценят.
Разглядывая старые фотографии актрис, хранимые у нас в доме, я в который раз впадаю в наивную ностальгию. Наивность эта меня не пугает, хотя опасность попасть под обстрел язвительных перьев моих молодых коллег остается. Но я рискую — и даю волю простодушию. Мне нравится старое кино, нравится, даже несмотря на то, что герои его слишком выразительно смущались и слишком густо краснели. Есть в нем человечность:
Сегодня, когда секс в СССР стал зримой и ощутимой реальностью, а Наталья Негода продемонстрировала миру скрытые резервы наших соотечественниц, облик женщины на экране неузнаваемо изменился. Она смело раскрылась, расковалась. Уже не смущается и не краснеет. В ней заговорила природа, сдерживаемая десятилетиями запретов. Я с интересом листаю кинокалендари последних лет, и всякий раз на меня смотрят сдерживаемые дьявольской сексуальностью молодые актрисы, пышущие языческим здоровьем.
Хорошо, конечно, что наши женщины отказались от доблестных подвигов по поимке врагов народа, как это делали бдительные героини 30-х годов. Еще лучше, что они больше не блуждают в собственных потемках подобно героиням 70-х с их рефлексией на тему невостребованной женственности. Но их пребывание в самых негигиеничных, антисанитарных условиях нашего грубого кино ощутимой радости как-то но прибавляет.
Стоит взвыть от такой жизни, унестись хоть в мечтах в райские дали, как сельская девчонка Варька из фильма Виктора Аристова «Трудно первые сто лет», куда-нибудь, только подальше от этого беспросвета, где только и есть, что непосильная работа, всевидящий глаз свекрови да скрипучая кровать, на которой нелюбимый супруг справляет свои нехитрые надобности.
Ей, Варьке, хочется чего-то другого, чего — она сама не знает. Да мы-то знаем ли, чего хотим? Брошены в мир в поисках вечно ускользающего счастья, только вот где оно да и есть ли?..
Может, поэтому так дисгармоничен, расстроен, как рояль, мир московского Арбата в фильме Ольги Наруцкой «Муж и дочь Тамары Александровны». Плохо в нем всем — и мужу Валере, и четырнадцатилетней дочери Кате, и ей, Тамаре Александровне, пожившей, усталой, и песня ее страдательная больше похожа на вой. Это страшноватое ощущение тупика, убитой, вытравленной, загнанной женственности актриса Валентина Малявина передала блистательно в крошечном эпизоде, но его не забыть.
Тамара Александровна хоть пожила, горький итог куплен годами.
Но почему же так одиноко, бесприютно в этой вроде обеспеченной, обутой и одетой жизни маленьким Верам, Надям и Ленам, жизнь коих роковым образом обрывается на отметке юности? Может, потому, что все они — «роковые ошибки» общества, которое в известные годы все выполняло да перевыполняло, дружно шагало светлым путем, а их вот недоглядело, и на их судьбы брошен трагический отсвет общей вины.
И не может понять простая тетка, что маленькая наркоманка, запертая с нею в туалете подгулявшей компанией, тоже личность. Какая личность? Дерни шнурок и спусти, вот и вся личность! А та сидит на загаженном унитазе и поет, тянет тоненько VI нежно: «А в небе голубом горит одна звезда»...
Душа ее, героини фильма «Под небом голубым» (режиссер В. Дудин), там, где «город золотой», а в нем «кто любит, тот любим». Но то в песне, а как полюбить отвергнутого, грязного, вымученного человечка в жизни,— не в сказочном, а реальном, холодном нашем городе, где уничтожены, кажется, сами условия для возникновения любви.
Что ни говорите, а не умеем мы жить под небом голубым... Да и небо наше давно не голубое, а закопченное отходами отечественной индустрии. А за окном не дивный сад, а унылый пейзаж замороженных строек. И героев ленты давно тошнит от жизни, в которой нет опоры ни в семье, ни в собственной душе.
Дом не дом. Жена не жена. Жизнь не жизнь. Что-то изнутри гнет, ломает героя фильма А. Александрова и В. Прохорова «Утоли моя печали», болит уже не человеческой, звериной какой-то черной болью. И нужно-то сделать усилие, вернул бы покой себе, сыну, женщине, ранее любимой, ныне — ослепшей от злобы, теряющей и подобие женщины.
Но и на усилие сил нет — ни у него, ни у нее. И главное для них — для одних ли? — быть может, уже не чеховское умение терпеть, а умение перетерпеть жизнь, которая закончилась досрочно.
Все мы в этой жизни Нины Заречные. Разрываемся между Тригориными и сценой. Маемся пятью пудами любви, бытом, заботами о маленьком и поисками «мировой души». Женщина напоминает мне сценариста. Пишет в стол. Иногда приходит режиссер — и сценарии оживают. Иногда (что чаще) не приходит — тогда веруй, жди, когда вынут из запасников или, как стало модно выражаться, снимут с полки.
В огромной полочной литературе, именуемой Женщиной, материалы ныне снимаются все чаще. Но все труднее привычно делить фильмы на женскую тему и мужскую драму. Драма у нас одна. И конечная остановка общая. И жизнь груба. «Груба жизнь!» Константин Гаврилович, если помните, застрелился, а Нина уехала в Елец в третьем классе с мужиками.
Где-то там, впереди, станция, на которой она сойдет. Нина, госпожа Бовари, Катерина Измайлова... Какая разница — женщина! Спаси и сохрани, утоли ее печали.
Наталья Ртищева
«Советский экран», № 11, 1990 год
