Легендой при жизни ее сделала строка в предсмертном письме поэта: «Товарищ Правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская».
Наверное, с той самой поры ее жизнь текла как бы по двум руслам. Одно— дорога мифа, обретавшего в разное время разную окраску, другое русло — судьба простая, женская: замужество, рождение сына... Судьба актрисы, не ставшей звездой экрана, хотя она удачно снялась в нескольких известных картинах; не обретшей и шумной сценической славы, игравшей, впрочем, главные роли в спектаклях, поставленных Завадским, Лобановым, Немировичем-Данченко.
Последнее пристанище Вероники Витольдовны Полонской — Дом ветеранов сцены, две маленькие комнатки вроде каюты корабля. На стенах крохотной гостиной — фотографии: жизненная история хозяйки дома и отчасти история нашей литературы, с ее трагическими катаклизмами. Вот красивый мужчина и прелестная девчушка в матроске, с бантом в кудрявых волосах. Витольд Полонский, один из «королей» русского дореволюционного кинематографа, чья звезда сверкала в начале века рядом с именами Веры Холодной, Веры Каралли, Владимира Максимова.
— Сколько вам лет на этом снимке, Вероника Витольдовна?
— Восемь... Нет, семь. Все уходит из памяти, даже названия картины уже не вспомнить. Осталось только воспоминание о какой-то красивой белой спальне, где я играла с папой, а нас в это время снимали в кино.
— Вы боялись камеры?
- Нисколько. У меня были и другие детские роли. Потом меня уже не приглашали — отец умер, и все кончилось. Я ведь и фильмов с его участием почти не видела, только «Клару Милич» по Тургеневу.
Об отце мне рассказывала мама, Ольга Гладкова, актриса из Малого театра, она тоже играла в кино. По ее словам, манера игры у отца была, можно сказать, современной: очень скупое выражение чувств, любовь к подтексту, никогда он не рвал страсти в клочья, как ни модно это было в то время.
Витольд Полонский, актер Малого театра, появился на съемочной площадке, приглашенный режиссером Алексеем Чардыниным на роль Андрея Болконского в экранизации «Войны и мира».
Рука у Чардынина оказалась легкой — с тех пор Полонский снимался из фильма в фильм. Он умер, когда Веронике (дома ее звали Норой, в честь любимой ибсеновской героини) было немногим больше десяти лет. А еще через семь лет она поступила в студию при Художественном театре: вопрос о выборе профессии для нее никогда не стоял — театр и только театр! Она училась в студии у Николая Баталова, Юрия Завадского, позже встречалась со Станиславским, играла в спектакле «Наша молодость», поставленном Немировичем-Данченко. И чуть раньше успела сняться в картине «Стеклянный глаз» у режиссеров Лили Брик и Владимира Жемчужного.
— Каким режиссером была Лиля Юрьевна Брик? Кажется, она и сама снималась?
— Да, но в других картинах. Человек она была очень талантливый, причем в разных областях. Писала, прекрасно лепила, играла в кино. Бог ее многим наградил...
«Стеклянный глаз» состоит из двух частей. Первая — документальная — демонстрирует необыкновенные возможности «десятой музы», проникающей в любые сферы жизни, запечатлевая, свидетельствуя, воспевая... Кинодокумент — превыше всего... С тем же неуемным задором авторы низвергают игровое кино, пародируя американские боевики.
Здесь-то и снялась Вероника Полонская в роли юной героини — очаровательная, стройная, очень пластичная, в самом деле походившая на американских «звезд» той поры...
— Вторая моя картина — «Конвейер смерти» Ивана Пырьева. Со мной снимались молодые Тамара Макарова и Ада Войцик. Мы играли подруг, у каждой своя судьба. Одна — праведница, борец за социальные права, другая — колеблющаяся, а третья сходит с пути истинного. Эта роль мне и досталась. Еще помнится общение на съемках с Михаилом Астанговым.
— А как работалось с Пырьевым?
- Интересно и трудно. Талантлив он был, несомненно, но в еще большей степени нетерпим — до курьезов... Однажды я приехала на съемку и предупредила, что у меня в этот день генеральная репетиция в Художественном театре. Для меня это было огромное событие: партнеры — Качалов, Книппер-Чехова... Но на съемке, как всегда, что-то не складывалось, и меня не успели снять. Я попросила Пырьева отпустить меня. Он — ни в какую... Запер в своем кабинете. Одного не учел — в кабинете был телефон. Я позвонила заведующему труппой Художественного театра Калужскому. Тот устроил Пырьеву скандал, приехала машина и забрала меня в театр. А на съемках «Трех товарищей» у нас была совсем другая обстановка.
— Так и режиссер другой! Семен Тимошенко!
— Конечно! А для меня еще сюрприз: мой партнер Николай Петрович Баталов, у которого я когда-то училась. Играли и Михаил Жаров, и Анатолий Горюнов, и Татьяна Турецкая. Работалось просто чудесно. Мне нравилось, что на съемочной площадке нет суеты, криков. Просто течет наша жизнь, люди ссорятся, мирятся, встречаются, расстаются.
Может быть, поэтому фильм «Три товарища» жив до сих пор? Хотя смотрится он, разумеется, с соответствующими поправками на время. Есть в этой милой картине та задушевность, которая связывает старый фильм со зрительным залом.
В кино мне почему-то всегда доставались такие роли, как Ирина,— оскорбленная вечной занятостью мужа, она уходит к другому. Хотя, поверьте, моей человеческой природе они не соответствовали. Режиссеры покупались на внешние данные. Принадлежность к бывшему высокому сословию угадывалась легко, а это одно в то время не нравилось, во мне видели «обманщицу», «прожигательницу».
Этот минус сыграл в моей жизни дурную роль. К стыду своему, я плохо знаю историю своей семьи, с отцовской и с материнской стороны. С детства постоянно слышала, что «дворянская кровь» - это ужасно! А в роду моей матери — Михаил Бестужев-Рюмин, казненный декабрист. У меня есть его портрет в детском возрасте.
Был и такой случай. Ехали мы с бабушкой на лошадях из Гурзуфа в Ялту. Я была тогда ребенком. Неожиданно бабушка остановила извозчика и сказала мне: «Пойдем поклонимся нашему родственнику Петру Нестерову. Здесь его могила». Нестеров — один из первых русских летчиков, он совершил знаменитую «мертвую петлю». Двоюродный брат бабушки — Дмитрий Иванович Менделеев, так что наша семья в некотором свойстве с Блоком... И надо было все это скрывать!..
А дворянок я играла — в 60-е годы снялась в «Войне и мире» у Бондарчука. Были другие подобные роли. Но кино так и не вошло по-настоящему в мою жизнь, я все отдала театру. На съемках мне было неуютно — нет непрерывности жизни в роли.
Я кино как зритель люблю и сейчас слежу за новыми картинами. Огромное впечатление произвело «Покаяние». А недавно — «Маленькая Вера». Кто-то говорит — шокирует фильм! Нисколько. Шокирует тогда, когда эротику ради самой эротики показывают. А здесь все о нашей боли...
...И еще несколько портретов, которые так вписываются в интерьер комнаты Вероники Полонской. Фотографии Маяковского...
- Я познакомилась с Владимиром Владимировичем отчасти благодаря кинематографу. После съемок в «Стеклянном глазе» меня пригласил на бега муж Лили Юрьевны, Осип Максимович Брик. Это было в 1929 году. В то же день мы встретились ещё раз – у Валентина Петровича Катаева. А потом стали видеться чаще, почти каждый день. Когда он стал читать мне свои стихи, я была потрясена. Читал он прекрасно, у него был настоящий актерский дар. Помню хорошо, как он читал «Левый марш», раннюю лирику...
Человек он был со сложным, неровным характером, как всякая одаренная личность. Бывали резкие перепады настроений. Было нелегко, к тому же у нас была большая разница в возрасте: мне двадцать один год, ему тридцать шесть. Это вносило определенную ноту в наши отношения. Он относился ко мне, как к очень молодому существу, боялся огорчить, скрывал свои неприятности. Многие стороны его жизни оставались для меня закрытыми. Все осложнялось еще и тем, что я была замужем, это мучило Владимира Владимировича. Он ревновал меня, в последнее время настаивал на разводе. Записался в писательский кооператив в проезде Художественного театра, куда мы должны были переехать вместе с ним.
1930 год начался для него скверно. Много болел. Неудачно прошла его выставка, никто из коллег не пришел, хотя было много молодежи. Там я впервые увидела его мать. Еще одна неудача — премьера «Бани» в марте. Начались разговоры, что Маяковский исписался, и он это слышал. А у меня как раз в это время тоже не ладилось в театре. Шли очень долгие, трудные репетиции, оставалось мало времени для встреч с Владимиром Владимировичем. Он хотел, чтобы я ушла из театра, чего я не могла сделать.
Мы ссорились, иногда из-за мелочей, ссоры перерастали в бурные объяснения. Таким днем было 12 апреля.
— За два дня до его гибели?
- Да. 12 апреля он звонил мне в театр и в разговоре упомянул о письме правительству, о том, что считает меня своей семьей. Я тогда Ничего не поняла, я и представить не могла, что он помышляет о самоубийстве.
— А прежде он никогда не говорил с вами об этом?
- Нет. Я слышала, что он стрелялся из-за Лили Юрьевны, но револьвер дал осечку... 12 апреля я была у него после спектакля. Просила его уехать куда-нибудь отдохнуть, хотя бы на два дня. Он обещал мне. Звонил на следующий день. Вечером увиделись у Катаева. Опять стали объясняться, сначала говорили, потом переписывались в его записной книжке. Но не так, как Китти и Левин, а обидно друг для друга. Я злилась, но в какой-то момент вдруг все увидела в истинном свете — увидела измученного, издерганного, больного человека. Попыталась как-то успокоить его, но он вынул револьвер и сказал, что убьет меня. Навел дуло...
Еще раньше, во время наших объяснений, Владимир Владимирович сказал: «О, Господи!» Я удивилась: «Невероятно, мир перевернулся! Маяковский призывает Господа!.. Разве вы верующий?» -«Ах, я сам ничего не понимаю теперь, во что я верю».
Я тогда записала этот разговор.
14 апреля он заехал за мной в восемь утра, потому что в половине одиннадцатого у меня была репетиция в театре с Немировичем-Данченко. Я не могла опоздать, это злило Владимира Владимировича. Он запер двери, спрятал ключ в карман, стал требовать,
Чтобы я не ходила в театр, и вообще ушла оттуда. Плакал…
Я спросила, не проводит ли он меня. «Нет»,— сказал он, но обещал позвонить. И еще спросил, есть ли у меня деньги на такси. Денег у меня не было, он дал двадцать рублей...
Я успела дойти до парадной двери и услышала выстрел. Заметалась, боялась вернуться. Потом вошла и увидела еще не рассеявшийся дым от выстрела. На груди Маяковского было небольшое кровавое пятно. Я бросилась к нему, я повторяла: «Что. вы сделали?..».
Он пытался приподнять голову. Потом голова упала, и он стал страшно бледнеть... Появились люди, мне кто-то сказал: «Бегите, встречайте карету «Скорой помощи»... Выбежала, встретила. Вернулась, а на лестнице мне кто-то говорит: «Поздно. Умер...»
— Вы были на его похоронах?
- Нет. В этот день я говорила с Лилей Юрьевной по телефону, и она сказала, что мое присутствие на похоронах нежелательно, так как вызовет ко мне внимание обывателей и всякие ненужные толки. И я не пошла.
В середине июня 1930 года меня пригласили в Кремль. Прежде чем пойти туда, я снова говорила с Лилей Юрьевной. Она посоветовала отказаться от моих прав на наследство Маяковского, хотя он писал об этом... Я колебалась, ведь это нарушение последней воли дорогого мне человека. Но я знала, что мать и сестры Владимира Владимировича вслух называют меня причиной его гибели...
...В Кремле меня принял человек по фамилии Шибайло. Сказал: «Вот, Владимир Владимирович включил вас в свое письмо и сделал наследницей. Как вы к этому относитесь?»
Я попросила его помочь мне, так как сама не могу ничего решить. Трудно очень...
- А хотите путевку куда-нибудь? — ответил он
Вот и все. Больше мной никто не интересовался.
— Через восемь лет вы написали воспоминания, которые были опубликованы только через сорок девять лет. Почему?
— Поначалу я и писала не для печати. Со мной в 1938 году встретилась директор музея Маяковского и сказала: «Вы не имеете права молчать. Вы обязаны обо всем написать...» И я написала» Потом многие брали у меня рукопись, говорили, что надо непременно опубликовать, что все интересно, нужно... А дальше оказывалось, что печатать это нельзя.
Время было такое. Я Владимира Владимировича видела как человека, а не как статую, каким его стали изображать. Он для меня живой, ранимый. Я писала правду.
Я была последним человеком, кто видел Маяковского живым. Я последняя говорила с ним. И мне нести эту ношу...
Я ухожу. Она остается в своей комнате-каюте. Изящная, все еще красивая седая женщина с живыми синими глазами. Остается со своими воспоминаниями, которые для нее живее живой жизни. Со своим одиночеством, тоской по ушедшим...
В воспоминаниях Вероники Витольдовны Полонской есть фраза, посвященная событиям, о которых она рассказала мне: «Этот год самый несчастный и самый счастливый в моей жизни».
Немногим, должно быть, выпадает такая доля, что выпала ей. Доля, в которой счастье все-таки было так велико, что достало его на всю оставшуюся жизнь.
Эльга Лындина
«Советский экран» № 13, 1990 год
