У широкого подъезда Моспосредрабиса на Рождественке с утра волнуется, шумит и жестикулирует экспансивная толпа актеров. Неяркое весеннее солнце скользит лучом по густой человеческой массе, то блестнет на мишурной шляпе героини, то резко оттенит глубокие морщины старого актера, то надолго остановится на округлом коверкотовом животе комика.
Расталкивая толпу, идут два подвыпившие актера. Они только что в соседней подворотне «раздавили» и теперь в блаженном настроении в сдвинутых на затылок шляпах возвращаются на биржу.
- Шире дорогу, т-типаж идет!
И они исчезают в дверях Моспосредрабиса.
Там в недрах актерской биржи — стоит едкий туман, в давно немытые окна жидко льется свет. Неумолчно гудят голоса, всюду длинные очереди, тяжелая; бестолковая толчея. В лабиринте маленьких комнат-кабинок запутывается каждый вновь пришедший.
Направо от входа — отдел кино. Из сизого перегара выплывают утомленные лица ожидающих, чающих своей судьбы. Мелькает знакомая по многим фильмам физиономия известного московского адвоката, променявшего невыгодную профессию говоруна на более прибыльное «безмолвное» пребывание на экране. У него—холеная борода и шелковистые удивительно «барские» усы и подусники. Как типаж—он ценится высоко, и режиссеры нарасхват берут его для изображен и я невозвратно-ушедшей России—кучеров с павлиньими шапочками, полнуеймейстеров, светских злодеев и прочая, и прочая.
Но сейчас он без работы, этот «типаж», и на ряду с ало-губыми, вертлявыми девицами, горбатыми карликами, зобатыми, косоглазыми и безногими, ожидает режиссера, который «поймет и оценит».
За март месяц на учете Моспосредрабиса состоит 312 кино-актеров и 170 кино-механиков. «Типаж» биржа на учет не принимает и поэтому они все регистрируются, как киноактеры. Постоянную, длительную работу где-нибудь на съемке получить удается очень редко—чаще это одна-две, максимум пять съемок в какой-нибудь массовой сцене, для которой режиссеру понадобилось оригинальное, выдающееся лицо.
О чем разговаривают на бирже? Подойдите и послушайте.
— Ах, они меня сделали такой уродкой, глаза припухшие, грим ужасный, я чуть не отказалась,— жалуется подруге увядшая маленькая женщина.
— Ежели и сегодня не вызовут — перепьюсь в резинку,— угрюмо сообщает плотный «белогвардеец» в косматой бурке и лихо заломленной набекрень папахе.
В углу сутуло сидит костлявая женщина в дореволюционной ротонде. На запавшей переносице пенснэ, черный шнурок свисает на желтую жилистую шею, вокруг губ и на лбу - сердитые, придирчивые морщины. Типичная институтская инспектриса, из тех, что звались «синявками». Но о чем говорит «синявка», перегнувшись к соседке?
Видно, здесь ничего не высижу. Мне бы надо еще сходить керосинку починить. Не на чем внученку молоко согреть, а он у меня в жару, больной лежит...
Внезапно суета, смятение, шепот:
«Идет! идет!»Усталой, небыстрой походкой идет известный кино-режиссер. Все нервы, все взгляды напряжены, судорожно роются в сумочках руки, стремясь захватить пудреницу, приукраситься, показать товар лицом.
Но безучастно скользит режиссер рассеянным глазом по толпе, он просто пришел получить какую-то справку в кино-отделе. И вместе со стуком двери застывают на полдороге руки с занесенной пуховкой. И никто не сдувает осыпавшуюся на платье пудру.
Показывается намученное, распаренное лицо «зава». Он несет в руках большой белый лист. Все устремляются к нему.
- Иван Григорьич, вызывают? Кого?
- Тарич бородачей вызывает. Бородачи, идите, расписывайтесь,—кричит «зав». Разочарованно отливает толпа. И тогда из глубины синего тумана к вывешенному белому листу начинают стекаться «бородачи».
Лиц не видно, лица до глаз заросли рыжей, черной, седой или пегой бородой. Затейливо курчавятся, до колен струятся, лопатой ложатся на грудь невиданные доселе бороды кинематографических Черноморов.
Два месяца тому назад был Тарич на бирже и отобрал нужный ему «типаж» —вот этих бородачей, строго наказав не брить и не стричь ни одного волоска из драгоценных бород.
Дядя Ваня, дядя Ваня, отчего я не вызываюсь?— осаждает «зава» юркая актриса,- Алферова уже три раза снималась, а я ни разу...
Но «зав» поспешно скрывается в кабинке и напрасно проникают актеры жадным глазом к оконной скважине— окошечко заперто и заклеено плотной зеленой бумагой.
В дальнем углу безмолвно, солидно посасывая трубки и не принимая участия в общем гаме—стоит группа киномехаников. Им нечего ждать лотерейной удачи, случайного выбора режиссера. Их жребий прост и известен! каждый понедельник они поочередно посылаются с биржи на работу в клубы, в школы, на экстренные сеансы в кино-театрах.
- Иногда нас посылают на такую работу, что не обрадуешься. Ни будки нет, ни помещения -один только аппарат да лента. Приходится прямо на улице ставить всю аппаратуру, - рассказывает безработный кино-механик.
Дым ест глаза. Призрачными тенями мелькают облезлые бобры, ковбойские шляпы, клетчатые брюки. И через два часа страх как тянет туда, к выходу, к двери, где свет и воздух и свежий ветер гуляет на городском перепутьи.
Н. Калъма
«Советский экран» № 17, 1928 год
