Когда будете смотреть «Радугу» Марка Донского (а картина эта, поставленная в 1943 году, отнюдь не стала достоянием киноархивов), представьте, чего стоил актрисе Елене Алексеевне Тяпкиной первый кадр. Она играла роль Федосьи, украинской колхозницы, в чьем доме живет немец-каратель.
В первом кадре — занесенное снегом село: иней на тополях, лед на колодце, тропинки, протоптанные между сугробами. И трупы, окаменевшие на морозе. Один, висит на дереве, другой примерз к земле.
Рослая, сильная Федосья, идя с ведрами по воду, набрела на окоченевший труп и замерла: «Сыночек, сыночек...»
Один из участников съемки рассказывал: Елена Алексеевна узнала тогда о гибели на фронте родного сына. Группа хотела отменить съемку: нельзя же требовать от актрисы, чтобы она вторично пережила такие страшные мгновения. Но в ответ было сказано: «Нет, снимайте. Мы воюем».
У фильма равнодушных зрителей не было. Его смотрела вся наша армия. Его показывали всюду, где можно подвесить экран и включить движок. Натерпевшаяся горя Федосья, вынужденная прислуживать гитлеровцу и его сожительнице в своей же хате и все-таки нисколько не потерявшая человеческого достоинства, остановившая самосуд над немцами, когда подходили свои, она стала олицетворением народного характера— сильного, гордого, благородного.
У Виктора Астафьева есть рассказ «Старое кино» — о том, как он сам и его товарищи, солдаты-фронтовики, смотрят «Радугу» в клуне, сидя на молотильном току. Были видны звезды сквозь разодранную соломенную кровлю, слышался перестук пулеметов с передовой. То, что происходило на экране, соединялось с тяжелым дыханием бойцов, плотно, будто пули в обойму, набившихся в сарай, и от них исходил запах земли и пороховой гари. И там, на экране, и здесь, на фронте, «дрались и умирали взаправду».
Писатель посвятил свои рассказ Е. А. Тяпкиной, наверно, потому, что она играла и горе и гордость Федосьи взаправду.
Недаром, значит, итальянские кинематографисты, те, которых потом весь мир узнал как неореалистов, поначалу называли себя «радужистами» — они смотрели фильм Донского тайком, были потрясены подлинностью характеров и переживаний на экране и стали приверженцами такой же правды обстоятельств и чувств в искусстве.
...Прошло много лет, и уже невозможно, наверно, восстановить все подробности биографии фильма. Она сама — история фильма Марка Донского — постепенно становится одной из героических легенд военных лет. И не так-то просто спросить сегодня актрису, как же тогда все произошло. Партнеры нередко пересказывают обычные кинематографические байки — о том, как на залитом сорокоградусным зноем ашхабадском стадионе декораторы искусно выстроили скованное декабрьской стужей украинское село. Вообще чаще всего почему-то очевидцы рассказывают, как кино умеет изобразить то, чего не было, а вот как возникает на экране неподдельное, природное?
Однажды мы разговорились об этом с Еленой Алексеевной. Действительные подробности события оказались, как это обычно бывает, и проще и возвышеннее, чем молва о них:
— Как только я уехала с театром из Москвы в эвакуацию, сын Глеб пошел в военкомат и подал заявление в ополчение. У него было освобождение от военной службы по состоянию здоровья. В 1943 году меня вызвали в Москву. На вокзале вижу Эраста Гарина — он встречал меня. Эраст плачет, говорит: Глеб погиб...
А уже тогда предложили сниматься в «Радуге». Кто советует, кто не советует. Николай Охлопков говорит: «Не снимайся, тебе будет слишком тяжело, твоя Федосья видит труп убитого сына, как ты сможешь сыграть такое, не надо!» Все-таки я согласилась сняться. Но с условием — без репетиций и без дублей: повторить не смогу. Все же перед самой съемкой стало невозможно тяжело. Я говорю режиссеру; «Пощадите, сил не хватит!» В самом деле, слезы душат. А режиссер, горько поникнув своей головой, гладит меня по серенькой такой шалюшке, мокрой от слез, и молчит. А я повторяю: «Правда, не смогу, пощадите». Тогда он выдавил из себя такое распространенное в ту пору слово: «Надо!» -Да, — говорю, — понимаю, что надо, постараюсь, но не знаю, что получится. Режиссер попросил меня почистить перед камерой картошку — наверно, чтобы занять мое внимание простым, привычным действием, не выматывать ожиданием мои силы.
И вот я чищу картошку, рассказываю про поездку в Москву. И как-то само собой сказалось: «Сыночек, сыночек...»
Кадр был снят незаметно для меня. Тут режиссер встал передо мной на колени и поцеловал руки, еще вымазанные картошкой.
...Дорогой ценой достаются порою кинематографу мгновения истины. Но историю этого кадра, если быть точным, надо начать издалека, с того времени, когда молоденькая Леля Тяпкина из Замоскворечья решила идти в режиссеры. Ее увлекли лозунги «Театрального Октября», провозглашенные Всеволодом Мейерхольдом, его призывы служить искусством революции. И Леля Тяпкина, Тяпа, как ее называли товарищи, решила поступать на режиссерское отделение мейерхольдовских «мастерских»: ведь у режиссера, что ни говори, роль в искусстве более активная и самостоятельная, потому Тяпкина и выбрала режиссуру. Ей пришлись по нраву интеллигентность и особая, молодцевато-спортивная повадка молодых ребят, знавших наизусть Пушкина и Маяковского и с энтузиазмом учившихся боксу.
Здесь — исток духовной жизни артистки. Она все же стала не режиссером, а артисткой. Мейерхольд, восхищенный мажором ее натуры — а он высоко ценил это свойство,— и полнозвучностью ее «замоскворецкой» речи, и юмором, всей ее жизненной силой, всем ее обликом, таким подходящим мажорному и задиристому молодому театру, предложил ей большую роль помещицы Гурмыжской в «Лесе» Островского. В избранном им сатирическом ключе молодая Тяпкина играла агрессивную жизнелюбивую рыжеволосую даму средних лет. Она появлялась со стеком в руке, кокетливо похлестывая им по сапожку — только что с коня, наверно, азартно скакала по окрестностям амазонкой,— жадная до жизни помещица. Она женила на себе племянника-гимназиста (его играл Иван Пырьев, тоненький, стройный, акробатически ловкий). Было в этой своенравной даме еще и нечто от ее брата — лицедея Несчастливцева. Гурмыжская тоже была не чужда лицедейству, но в житейском обиходе. Этот образ, призванный заклеймить барские прихоти и своеволие, актриса невольно пронизала еще собственным звонким жизнелюбием. Ее обаятельная молодость просвечивала сквозь разоблачительную сатиру. В зале не умолкал веселый хохот зрителей.
И тогда и позже полутона, легкие штрихи, едва заметные нюансы актрису как-то не привлекали. Она любила самую сочную краску. То, что в теории театра, прежде чем в кинематографии, ее сотоварищ Сергей Эйзенштейн назвал аттракционом. Сыграть и комедийную и трагедийную роль аттракционно — таков был не только ее личный вкус, это был вкус школы и стиль времени. Играть — так «во весь голос», во весь рост, и то, что любимо, и то, что ненавидимо. Такая была эстетика.
Актрисой «крупного почерка» запомнилась Тяпкина зрителям по многим киноролям, список которых открывает монументальная мачеха в «Веселых ребятах», включает в себя старомосковскую барыню Ахросимову в киноэпопее «Война и мир» и многие другие большие и маленькие роли. В каждой непременно дает о себе знать какая-то грань полнокровного национального характера самой актрисы. Ее некое самородное достоинство. Чувство полноты жизни — в радостном и горьком.
Ведь и в истории ее артистического подвига в «Радуге» главное, наверно, именно человеческое достоинство и способность отдать себя творчеству целиком, всем существом.
Эраст Гарин рассказывал мне: «Мейерхольд был, как известно, человеком трудным, хлестким. Иногда несправедливым. Мы все, его ученики, испытали на себе характер Мастера. Все, кроме Тяпкиной. Мастер испытывал к ней особое, нерушимое почтение. Даже, мне кажется, побаивался ее».
Все, что несет в себе личность этой актрисы, так или иначе отозвалось в ее творчестве.
...Написав эти строки, я решил показать их Елене Алексеевне — для апробации. Но она улыбнулась — пишите, сказала, как считаете нужным. Может быть, не хотела снова возвращаться к прошлому. И неожиданно добавила: «Лучше почитайте-ка, что я сама написала ». И протянула мне только что отпечатанные на машинке немногословные воспоминания о своей юности. Своего рода новеллы — о верной, единственной, неразделенной любви к ней одного очень талантливого человека, театрального критика. Так свободно писать о личном может только очень чистый, совсем прозрачный человек. Такова она и есть — актриса Елена Алексеевна Тяпкина.
Я.Варшавский
«Советский экран» № 17, 1981 год
