На меня обиделся режиссер Геннадий Полока. В опросном листе «Недели» я слишком мало звезд поставил рядом с «Интервенцией». Другие критики тоже, впрочем, не были щедры. Всех нас скопом режиссер упрекнул в том, что мы не явились на премьеру и, значит, жили воспоминаниями о прежнем варианте, наполовину изуродованном начальством, вместо того ознакомиться с авторской, полноценной редакцией. В этом пункте Полока как раз был прав. Берешься писать или хотя бы высказываться — будь добр, ознакомься с наипоследней версией.
Я, однако, хотел бы сейчас сказать слова совсем на другую тему. О том, как бы нам по старой привычке очаровываться и создавать легенды не перепутать восстановление справедливости с лавровым венком, которым удостаивают шедевры. Двадцать два года «Интервенция» пылилась на полке. Пылилась решительно ни за что. Художнику промямлили что-то в том духе, что революция вызывает чувство благоговения, уж никак не смеха, тем более такого балаганного, к которому приглашает фильм. Художник отвечал: мы смеемся не над революцией, а над ее врагами. Ему разъяснили дополнительно: вы не поняли, здесь веселые, тем более пародийные, краски неуместны. Кощунственны. Такая тема.
Полока пришел к «Интервенции» на волне успеха «Республики ШКИД». В фильме о беспризорниках он показал толпу, мальчишескую анархическую ватагу, становящуюся полноценным коллективом. Это — истинная тема его творчества. Задумывая свою «Интервенцию», он, я убежден, стонал от счастья. Какое раздолье типов, лиц! Какие сшибки, стычки ритмов!
Полока — эксцентрик, поклонник площадных жанров. Его звала к себе стихия игры, ряжения, карнавального маскарада. Причем в противовес всем наставлениям он искал не кинематографический эквивалент упоенной театральности пьесы Льва Славина, а способы расширения, возгонки ее, возможность — с помощью экрана — сгустить, сконцентрировать условность, сделать ее дважды, трижды условностью.
Мало сказать, что Геннадий Полока — упрямый человек. Он бесстрашен в своем упрямстве. Правда, больше он не станет устраивать из экрана театр. Но гротесковое сгущение, скрытое пародирование, маски вместо характеров и бесчисленные стилистические переключения останутся его методом во всех последующих работах, а в фильме «Один из нас», например, дадут совершенно блистательный результат.
Сегодня у Полоки двойной праздник. Время иногда награждает мужественных. Телевидение сняло с полки четырехсерийное «Наше призвание». «Интервенция» — тоже повод для поздравлений. Справедливость наконец-то восстановлена. Общество получило труд художника, скрываемый от всех нас по прихоти бюрократов. И...
И давайте зачислим его в шедевры?
Таково привычное свойство нашего обиходного мышления.
Другой случай. «Родник для жаждущих». Первая самостоятельная работа оператора Юрия Ильенко в роли режиссера-постановщика.
Переполох многих и многих инстанций, как прямых, кинематографических, так и весьма-весьма косвенных, возник исключительно по причине того, что они, инстанции, не вынесли художественного новаторства ленты. Не хватило вкуса и искусствоведческих знаний, недостало творческой отваги, чтобы возвыситься до этого изобразительного авангардизма. Приписали художнику нелепые поползновения, в том числе и политические...
Оставим их в покое. Займемся собой. А мы, мы с вами, те, кто ничего не запрещает и не хочет, чтобы что-нибудь запрещалось, мы в состоянии выдержать такой авангардизм?
О себе скажу — с огромным трудом.
По сценарию Ивана Драча, поэтичному и даже сюрреалистическому, но в меру, предполагалось, как можно понять, вполне традиционное кино, цветное, объемное, жизнеподобное, с психологическими полутонами. В рамках этого кино разворачивалась довольно странная история. Старик, обиженный, что дети, разлетевшиеся по свету, его забыли, направил им всем телеграммы, что он умер. Приезжайте хоронить. Дети съехались, он от испуга лег в гроб, из последних сил тянет игру, дескать, а если б и по-настоящему умер... Неловко переминаются, застенчиво покашливают. «Батько, чого ж вы там лежите? Вставайте».— «Эге ж. Сейчас встану». И прежде чем закусить, коль собрались, пошли на кладбище, проведать мать. И заблудились. Не помнят дети, где лежит мать-покойница. Отец разгорячился, разгневался, а на деле — и сам запутался, не знает, куда повернуть на обширном, тихом, заросшем травой и кустарником кладбище.
Юрий Ильенко рассуждал так: если перед нами притча, то какой у персонажей может быть объем, какие полутона, какая там достоверность!.. Это ведь допущение. Ничего подобного на самом деле не было. А раз так, то поищем такой натурный участок, чтобы на нем не было ни травиночки, ни былиночки, один голый песок. Полнейший аскетизм! Допущение так допущение!
По-своему вполне последовательное. Только невдомек было новоявленному режиссеру, что условность притчи убивается открытой условностью изображения. Если, например, все кладбище состоит из песчаного, почти отвесного прямоугольника с восемью крестами, то как же в нем заблудиться? Приходится все изображать при помощи пантомимы.
Иван Драч, как признается режиссер, не сразу смирился с его трактовкой. Но все-таки признал ее правомерность. Думается, такой жест — следствие редкой душевной самоотверженности, потребности понять коллегу даже в самом трудном, самом невозможном случае. Для меня же «Родник для жаждущих» остается историей безнадежно погубленного сценария, погубленного ради эффектной операторской штучки, ради сногсшибательного режиссерского решения. На смену пестрой, щедрой, многокрасочной и многосмысловой реальности пришла унылая эмоционально-мыслительная пропись.
Никто, надеюсь, не сочтет меня союзником гонителей. Все как раз наоборот: если б не их разгул, мы могли бы, наверное, помочь таланту мягким, тактичным, своевременным упреком.
В одном из последних интервью Юрий Ильенко рассказывает с завидным бесстрашием и злой исповедальностью, как он сломался после «Родника», как конформистски допускал потом вмешательство в свои замыслы... Кто знает, случись все иначе, получи талантливый художник вместо безапелляционного чиновничьего приказа дружескую критику коллег, может быть, последующие его работы отличались бы художественной умеренностью, творческой сдержанностью, которая никогда не мстит в отличие от безудержной, якобы смелой размашистости.
Виктор Демин
«Искусство кино», № 2, 1988 год
Стр. 25-26
