Впервые встретился я с Козинцевым в доисторические времена — в тот памятный сентябрьский вечер 1922 года, когда зал бывшего Благородного собрания в Петрограде был оглушен яростным театральным скандалом: ФЭКС демонстрировал свою первую озорную эксцентриаду — «Женитьба» (будто бы по Гоголю). И в голову не могло прийти, что пройдет совсем немного времени, и тот же Гоголь станет для Козинцева подлинным спутником жизни. Вместе с Тыняновым и Траубергом пересоздаст в кино «Шинель», а свой творческий путь завершит гениальным замыслом «Гоголиады».
Передо мною — свыше двух десятков писем Григория Михайловича (их было значительно больше, но почти весь мой архив, включавший и обширнейшую переписку 20— 40-х годов, в декабре 1949 года был вместе со мною изъят, однако, в отличие от меня — не возвратился, и потому располагаю только его письмами 1954—1973 годов. Опираясь на эти письма, и поведу рассказ).
Парик не рекомендуется носить весь день. Это может привести к тому, что ваши волосы потеряют естественный блеск, станут тусклыми, могут развиться различные кожные заболевания. При правильном уходе за париком можете быть уверенными, что никто даже не усомниться в естественности вашей прически.
Тут вы узнаете, как надевать парик и через пару тренировок вы сможете проделывать эту процедуру самостоятельно. Смело меняйте свой облик, экспериментируйте, ищите свой образ, пробуя новые прически и новые стили
...Март 1959 года. Козинцев усиленно работает над сценарием «Гамлета». В связи с его давними размышлениями об образе Фортинбраса я послал ему кое-какие материалы на эту тему. Его ответ:
«...Мерси боку за письмо и выписки. Про Фортинбраса именно то, что вы говорили. Очень художественная, и поскольку у меня уязвимое место — родная наука, тут как раз то, что может восполнить пробелы в моем скромном труде... У меня некоторый литературный успех. В № 2 «Искусства кино» мое сочинение «Глубокий экран». И, по-видимому, понравилось, потому что уже два дня звонят различные московские журналы и, похвалив за это сочинение, просят что-нибудь написать «вроде». Но я упорно пишу книгу. Уже написал главу о Марджанове. Теперь пишу начало советской кинематографии. Труд адский. Потому что все наоборот от принятого. Стараюсь, чтобы без соли не скушали» (3 марта 1959 года).
Январь 1962 года. Уже пять или шесть месяцев идут съемки «Гамлета». В журнале появляются новые главы «Глубокого экрана».
«...Откровенно говоря, уже хочется переделывать написанное. Вообще писать куда приятнее, чем ставить. Боюсь, что статьями сам свил себе веревку. Выйдет фильм, и все будут спрашивать: а где то, что написал, что обещался... и т. д.» (27 января 1963 г.).
Два с половиной года спустя:
«Работаю очень много: пишу «Глубокий экран». Иногда пугаюсь, а не делаю ли ошибку, что так погряз в это дело?» (3 сентября 1965 г.).
В дни съемок «Короля Лира»:
«...Получил Ваше письмо сюда, в экспедицию, где я снимаю уже десять дней и где буду до 15—20 июня. Спасибо за добрые слова о главе из «Глубокого экрана». О Черкасове (как и все главы) написано уже давно: тогда он был еще жив.
Вообще же говоря, пришла пора писать правду — и о живых, и о мертвых. И писать так, как сам чувствуешь. Вечера юбилеев со славословием, обычно лживым и относящимся к каждому юбиляру, ни произносить, ни читать нет сил. В меру возможностей пробую это не делать. О Черкасове можно было бы написать серьезно и, вероятно, интересно, но дорожку к истинному, похожему на него портрету уже не проложить сквозь мнимые, не имеющие с ним ничего общего пустые слова. Ни обидеть его (при его жизни), ни тем паче нанести ущерб его памяти я, конечно, ничуть не хотел и, на мой взгляд, не сделал. Тружусь очень сильно, иногда с ощущением того, что надрываюсь, а что получится — сам еще не знаю: больно уж тяжелое дело. Артист Юри Ярвет — просто отличный. У нас таких, пожалуй, нет».
Жаловаться было не в его характере. И если уж, в редчайших случаях, да и то обиняками, прорывалась в письмах боль,— очень, значит, уж допекло.
В связи с этим же письмом: лишь спустя много лет, знакомясь с его рабочими тетрадями, где он изо дня в день вел беспощадный разговор с самим собой, я смог до конца осознать, что стояло за этими, мельком оброненными в письме словами об ощущении, что может надорваться.
В начале лета 1956 года, в разгар съемок «Дон Кихота», Козинцев присылает мне из Ялты большое письмо и в нем — копия только что написанной статьи о выставке театральных работ А. Тышлера. И вместе с ней — «объяснительная записка»:
«...Перед самым отъездом я пошел на выставку Тышлера и зашелся от удовольствия. Был на ней в этот день (по рассказу какого-то местного деятеля) я один. И еще мне рассказали, что уже где-то и кто-то его разоблачает. Я взбесился и подумал — не пора ли прекращать это блядство и попробовать вмешаться... Это великолепное искусство, и нельзя больше позволять, чтобы подобное хаяли или в лучшем случае замалчивали».
Полемически заостренная статья была вскоре напечатана в журнале «Нева» (без всяких сокращений, тут уж Козинцев был непреклонен, ничего не дал ни смягчить, ни «спустить на тормозах»). А в дальнейшем включил эту статью в книгу «Наш современник Вильям Шекспир», назвав ее «Эхо поэзии».
В марте 1965 года Григорию Михайловичу исполнилось 60 лет («...Застал Вашу книгу и понял, что Вам, вдруг, как бы ни с чего, взяло и стукнуло 60. Как человек, уже пострадавший от такого ощущения, я могу — с уверенностью — написать Вам, что это ничего. Обживаешься, привыкаешь»,— напишет мне Козинцев год спустя). От каких бы то ни было юбилейных чествований он, как всегда, отказывается наотрез. Слишком уж претил ему веками заведенный церемониал подобных празднеств. Сохранилась его ироническая запись о том, как в юбилейном пустословии самые различные художники оказываются все на одно лицо (вернее — без всякого своего лица).
Вопреки его возражениям, в Ленинграде было все же проведено, разумеется, без всякого его участия, несколько юбилейных вечеров. Один из таких вечеров он со слов очевидцев и описывает:
«Бюро пропаганды советского киноискусства стало прокатывать лекцию о моем «творчестве». Меня пригласили в ней участвовать. Я отказался: быть живым экспонатом и неудобно, да и, прямо сказать,— мало приятно. Оказалось, что я хорошо поступил, удрав подальше от лучей славы, которые производило это самое Бюро.
Вечер, оказывается, состоял вот из чего: показали несколько частей бракованного узкого варианта «Гамлета», потом — «Шинель» в постановке Баталова, потом выступал артист. Надо сказать, с артистами у меня сложились отличные отношения, и лишь один считал своим долгом чернить наш общий труд. Он именно и выступал».
Имени чернившего их общий труд актера Козинцев не называет.
Пожалуй, никогда еще не был он так обуреваем потоком новых замыслов, как в последние свои годы. И увиденная до последнего кадра, детально разработанная «Гоголиада», в которой слито в одно талант художника и проницательность ученого-исследователя, и во многом уже завершенное исследование об эксцентризме, замыслы новых шекспировских фильмов «Буря», «Мера за меру», «Как вам это понравится» и так же волнующие его воображение «Маленькие трагедии» Пушкина, и «Уход Толстого» (остались десятки заготовок к их сценариям).
Из последних писем:
«...Мы вас ждали и надеялись, что наконец-то поговорим по-человечески. А это очень нужно. Случилось так, что-то все вокруг близкие и даже просто хоть немного знакомые не «по службе» — умерли, и — никого. Пустыня... Работа? Тружусь. Пишу книгу. Пишу со страшным напряжением, больше переписываю, чем посылаю машинистке, но все же в четырех номерах «Искусства кино» уже было (около 10 листов), теперь пошлю еще в номер... Просто писать «про кино» — тоска. Пробую проникнуть куда-то глубже. Не знаю, что из этого в итоге получится. Хочу написать Вам, как другу, что успех «Лира» на мировом шекспировском конгрессе был неправдоподобный. Овация длилась бесконечно. Есть ли радость? Нет. Все это как-то в тумане, нереально. Реален темный лес в Комарове Пустота. Получается свинство. Я навожу на вас тоску. Зачем?Хочется поставить фильм. В теории хочется. Есть мысли, но нет студии, людей, с которыми можно работать. На «Ленфильме» нормальная коммерция. Все живут надеждой попасть на «совместную постановку» или на детектив (быстро, платят так же, как за тяжелый труд). Я типичный «невыгодный». Работать со мной «нет смысла» — ни дирекции (придирки, требования, дурной характер), ни работникам (детектив выгоднее), в теории — лучший для всех выход: видеть меня в президиуме»(11 января 1972).
И летом того же, последнего года жизни:
«Я только что вернулся из Венеции, где была 7-дневная... только спокойнее!, сессия, посвященная ФЭКСу. Ей-богу! Профессора из Рима, Милана, Палермо, фильмы от «Чертова колеса» и т. д. Не то структурализм, не то продолжение «Золотого теленка». Вернулся с ангиной. И без счастья. Почему? Такой уж противный характер. Хочется чего-то настоящего» (1 июня 1972).
«Хочется чего-то настоящего»... Это проходит лейтмотивом через всю его жизнь, через всю его работу. И какому бы «самоедству» ни предавался он порою в письмах, разговорах, какие приступы отчаяния его позже ни настигали бы,— трудился он с утра до ночи, безостановочно, и что бы ни делал — настоящее.
Остались и живут его фильмы, книги. Остались старые письма. Ни никогда уже не получить нового письма с таким привычным, десятки лет повторявшимся обращением: «Дорогой друг Давыдович!»...
