Е. Листова. Валентина Михайловна... я была уверена, что вы не курите!
В. Леонтьева. Все удивляются. А у меня это еще с блокады... Папа уже умер, мы с моей сестрой Люсей тоже были на грани. Мы все время спрашивала друг у друга: «Что бы ты съела?» — «А ты что съела бы?» И мама научила нас курить. Мама. Ведь когда закуришь — не так есть хочется. Потом несколько раз бросала. А теперь уж никогда не брошу. Мне так лучше думается. Тут у меня недавно не было сигарет, я обыскала все сумки, карманы и помойные ведра и в три часа ночи пошла с собакой на улицу, в дождь. Думаю, к первому встречному подойду и спрошу сигарет. И напала на пьяного. И он мне — от всей души — пачку «Примы» подарил. «Примы»! Сейчас в объединении «Экран» обо мне снимают фильм и хотят отвезти меня в Ленинград — к моему дому, где я родилась.
Е. Листова. Вы давно в последний раз там были?
В. Леонтьева. Единственный раз — через сорок пять лет после блокады.
Е. Листова. То есть авторы фильма хотят проделать с вами почти то же самое, - что вы делали со своими героями в передаче «От всей души»? Привезти на место и включить камеру?
В. Леонтьева. Для наших героев все было неожиданно. Ведь основа основ телевидения — сиюминутный психологический портрет. А здесь я знаю, куда и зачем еду.
Е. Листова. Но не знаете, что вы там увидите.
В. Леонтьева. И какие будут вопросы, тоже не знаю. Но я хочу быть сама собой. Разной — и домашней, и лохматой, и некрасивой... Не дай Бог во всех кадрах быть причесанной.
Е. Листова. А интерес журналистов к вам вспыхнул только сейчас или так было всегда? Или же было время, когда — ни съемок, ни интервью — полная тишина?
В. Леонтьева. Вот уже два года, как про меня вспомнили. Зовут на съемки. «Новая студия» предлагает делать все, что я хочу. И «Спокойной ночи, малыши», и «В гостях у сказки», и «Умелые руки», и «Тетя Валя рассказывает»... Но бывало все. И полная тишина была.
Стоило мне только написать книгу «Объяснение в любви», как с эфира были сняты все мои передачи. От «Спокойных ночей» и от «Умелых рук» я сама давно отказалась. А программу «В гостях у сказки», которую я вела двадцать лет, у меня просто отняли.
Е. Листова. Объяснили, почему?
В. Леонтьева. Нет, никто никогда ничего не объяснял. О том, что сняли «От всей души», я узнала от «тети Мани» — вообще случайно. Телевидение было для меня таким, что ли, каменным островом — я всегда очень твердо стояла на ногах и всегда знала, что нужна. (Все остальное у меня очень зыбкое было. Всю жизнь.) И вдруг остров начал тонуть. Я почувствовала, что если сейчас что-то не предприму, то просто погибну. И я, никогда не состоявшая в партии, пошла в ЦК. Отвоевывать «В гостях у сказки». Был там какой-то Альберт Михайлович... Я сказала ему, что пришла заступиться за детей. Почему? Потому что телевидение сделало все возможное, чтобы дети перестали читать: они смотрят кино. А мы сделали такую передачу, чтобы дети сказки читали. Как? После просмотра фильма мы задавали вопросы, на которые дети могут ответить правильно, только если они перечитают книгу или им ее прочитают взрослые. Мы получали огромное количество детских писем и рисунков. У нас были тысячи Золушек, тысячи Златовласок, тысячи Снежных королев. И мы всё показывали в передаче — даже «каля-маля»: листочек бумажки, на нем кружочек и какие-то галочки, а внизу мамина надпись: «Маня. Три с половиной года». И если не показать этот шедевр, автор весь изревется. Я была уверена, что это необходимо. Дети переставали стесняться и становились художниками. Но и это не все. Наша передача сближала детей и взрослых. Ее всегда смотрели вместе, всей семьей, а потом вместе читали, вместе рисовали, вместе письма писали. Только поэтому «В гостях у сказки» нельзя было снимать с эфира.
Я ни слова не сказала в ЦК о передаче «От всей души», потому что я в ней присутствовала в большем количестве и в ином качестве. Альберт Михайлович обещал разобраться. Дня через два он мне позвонил и сказал: «Валентина Михайловна, не будете ли вы так любезны прийти ко мне завтра в половине пятого?» Я с собакой не выхожу, я не хожу на работу, я сижу и жду его звонка и — «не буду ли я любезна!» Но когда я вошла в кабинет и увидела там Кравченко, мне просто стало плохо. Я чувствовала, что у меня ноги подкашиваются. Я жутко его боялась. И вот — «Леонид Петрович готов вас выслушать». «А что, собственно говоря, вас сюда привело?» — спрашивает. «А вы ничего не знаете?» — «Да вроде бы нет».— «Не знаете, что сняли передачу «В гостях у сказки»?» — «Как сняли?!» «Леонид Петрович,— говорю я,— если вы действительно этого не знали, то это не делает вам чести как зампреду. Если знали, но сейчас здесь говорите, что нет,— это не делает вам чести как порядочному человеку».
Вернула я передачу. И он меня тут же уволил. Через какое-то время сказал мне, почитай, мол, «Говорит и показывает Москва», я там несколько слов о тебе написал, если вставили. Я ответила: «Попробуй тебя не вставь». А «слова» такие: «Дорогие ребята, не волнуйтесь, тетя Валя вновь будет вести передачу «В гостях у сказки», а помогать ей будет тетя Таня Веденеева». И мы работаем — раз тетя Таня, раз тетя Валя. Так около года. Потом тетя Таня стала очень часто выезжать за рубеж, и вместо «В гостях у сказки» сделали «В мире сказок и приключений», потом какого-то Ноки придумали — ведущего, потом «Зазеркалье» у них началось... И я опять выпала.
Совсем недавно мне позвонил новый режиссер. Решили вернуть название «В гостях у сказки». Провели даже опрос — кого бы дети хотели видеть ведущей передачи? — и получили массу писем с вырезками из каких-то газет и журналов, с рисунками: я в телевизоре и подписи: «тетя Валя» и «любимая тетя Валя». Мне сказали: «Найдите спонсора. И будете вести эту передачу». Какой спонсор? Я не понимаю, что это такое. У меня нет ни одного знакомого бизнесмена. Я вообще не дама света, я «невыездная». Но я попыталась. И как только на телевидении узнали, что я ищу спонсора, мгновенно нашли своего, а в качестве ведущего передачи поставили человека, который не выговаривает двадцать восемь букв. Я видела его. Он мне показался очень противным. Хотя я понимаю, что не могу быть объективной,— я ревную, я заинтересованный человек. Мы еще несколько раз разговаривали с режиссером передачи, он пытался мне помочь, но так ничего и не добился. Сказал мне только однажды: «Валентина Михайловна, вы свалились с Луны. Сейчас на телевидении никто не думает о зрителе. Лишь бы урвать побольше». Я поняла, что просто не нужна. У них там свои дела.
Е. Листова. И сколько лет этой «ненужности»?
В. Леонтьева. Наверное, лет пять. Это в последнее время много внимания. И то — как было неловко, когда ко мне подошел Леонид Парфенов, который делал «Портрет на фоне», и сказал: «Валентина Михайловна, можно мы возьмем у вас интервью?» «А с чем,— спрашиваю,— это связано?» — «Ну, это просто «ретро». И задал мне вопрос — дурацкий,— как я была сотрудником ЦРУ? Я сказала: «Вы знаете, это «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». Мне неинтересно об этом говорить. А если вы готовы спросить меня о чем-то, что было бы интересно зрителю,— я отвечу».
Что-то там наговорила. Но когда посмотрела эту передачу, у меня волосы встали дыбом. Оказывается, это был «Портрет на фоне», посвященный Игорю Кириллову! И я, проработавшая с ним тридцать лет, не сказала о нем ни одного слова! Зачем я вообще нужна была в этой передаче?
А потом вот, началось. То Валя Печорина делала «На сон грядущий», то «По вашим просьбам» посвятили Коле Озерову. Меня пригласили. Всем безумно понравилось, как я разговариваю. Это было «открытие» меня. (Хотя я всю жизнь была акыном.) Позже мне устроили почти часовую передачу в прямом эфире с телефонными звонками в студию. Я, честно говоря, жутко боялась, что никто не позвонит. Честно, честно. Но столько людей звонили! И все говорили: «Почему вас нет? Мы соскучились, где передача «От всей души»? Леонтьева, Леонтьева, Леонтьева...» Я чувствовала себя ужасно неловко. И даже сказала, что кажусь себе персонажем из фильма «Берегись автомобиля», подняла руку и воскликнула: «Свободу Юрию Деточкину!» Ну, надо было как-то, хоть с юмором выйти из положения. А когда я пришла домой со стопкой всех этих вопросов, я так плакала. Господи, какие там были слова...
Е.Листова. Валентина Михайловна, а журналисты? Мне кажется, те, кто наперебой приглашает вас сниматься, хотят увидеть прежнюю тетю Валю. Оживить, «реанимировать» ваш сложившийся образ — вернуть во второй раз в ту же реку.
В. Леонтьева. Не знаю, чего они хотят. А мне важен результат. «Новая студия», пригласившая меня тоже на прямой телефон, показала отрывки из передачи «От всей души» с Кузнецкого металлургического комбината. И позвонила женщина и сказала: «Вы нам все время морочили голову, вы нас обманывали». Как же можно обмануть, если вдруг встречаются люди, которые ищут друг друга сорок пять лет? Значит, они отрепетируют, а после я им скажу: «А теперь плачьте по-новой. Вздрагивайте»? Никогда у нас не было ни одной репетиции. Кстати, мне не раз говорили: «Вы всех убаюкиваете, всем подстилаете подушечки, всех ублажаете, заставляете людей плакать...» Но я не понимаю, как это можно заставить людей плакать?
Е. Листова. Может быть, та женщина имела в виду другое — всю передачу в целом, а не то, что вы репетируете или не репетируете?
В. Леонтьева. Нет, она конкретно сказала: все поставлено, все заранее обсуждено, все разыграно.
Е. Листова. Насколько мне известно, сценарий программы с вашими текстами утверждался на редсовете еще до съемок. Но ведь вы попадали в ситуацию импровизации и спонтанных реакций. Как же с текстами?
В. Леонтьева. Сценарий существовал в основном для бухгалтерии. А потом — я придерживалась этого сценарного плана почти во всем. Но я не могу учить чужие тексты. Я все переписывала на себя.
Е. Листова. Тексты все-таки были написаны?
В. Леонтьева. Написаны были «судьбы». И Кирой Прошутинской, и Марьяной Краснянской, и другими. Они меня заряжали. Они находили героев передач. А мне их показывали уже в зале: этот в синем, этот в белом, тот лысый, тот в очках, тот с орденом. А дальше были очень сложные импровизации. Я ведь даже не могла уточнить информацию, если это вдруг требовалось во время программы,— не у кого было, из группы я ведь на сцене одна, все далеко.
Я действительно вела эти передачи с обнаженной, что ли, кожей. Но я все чувствовала. Чувствовала по глазам. Если человек замкнут, я могла сказать: «Какой у вас красивый галстук. Где же вы красоту такую купили?» Я людей делала живыми. Задавала им какие-то вопросы, чтобы вывести их из напряжения, говорила, что если они мне не помогут, то и передачи не будет, что я здесь самая неглавная — самые главные они...
Е. Листова. Я смотрела эти передачи в очень нежном возрасте и пропускала мимо ушей информационный пласт — он мне ни о чем не говорил. Но меня всегда поражал уровень эмоций. И ваших в том числе. Это ваша натура или это все-таки актерская школа?
В. Леонтьева. Сейчас я вам объясню. Сыграть роль ведущей в этой передаче нельзя. Я была такая, какая я есть. Я была самой собой. Мне это было интересно. Я сопереживала горю другого человека искренне, я радовалась его счастью как я, как Валя, как Леонтьева, а не как народная артистка. Сыграть такое невозможно. Почему я всех их помню? Потому, что я их всех любила. Я вместе с ними проживала их жизни. Как должно было бы быть профессионально? — Я провела передачу, я должна взять мокрую тряпку и все вытереть. И с чистой страницы начать следующую. А они у меня никуда не деваются. Габдраулы Габдулхаковичи Каюмовы, Зияматы Усмановичи Хусановы, Камшаты Байгизовны Дадынбаевы... я же всех их помню. Может быть, это ненормально? Может, я вообще ненормальная?
Был у меня герой — имя, как в пьесах Островского,— Александр Ардальонович Дудин. Он бежал из фашистского лагеря. Его поймали двое офицеров с автоматами. Недалеко от них разорвалась бомба — наши начали бомбить лагерь, и их волной отбросило в кювет. Дудин сразу нашелся — обезоружил и убил немцев. Ночь просидел в лесу, под утро пошел на звуки передовой. Набрел на украинское село, где стояли немецкие танки, караула не было. А он танкист. Открыл первый попавшийся танк, забрался туда, переждал и, когда танки перед ним двинулись,— он за ними. Пошли на наши огневые точки. Когда наши начали их расстреливать — немцы развернулись и стали уходить. А один танк с фашистской свастикой — прет. Его расстреливают в упор. А он прет. Сбили гусеницу. Тогда он развернул башню и стал стрелять по уходящим немецким машинам. Дудин потом получил Героя Советского Союза... Как могло случиться у пунктуальнейших немцев, что один экипаж остался вне танка? Ну, на войне, действительно, все бывает. Когда я это рассказывала и когда сейчас рассказываю, я будто вижу фильм. Я чувствую песок на зубах. Я слышу эту канонаду, я слышу его дыхание. То есть я проживаю все, что чувствовал мой герой.
А когда я рассказывала о Степаниде Афанасьевне Морковцевой, которая девчонкой попала в партизанский отряд, подошла к командиру отряда и сказала: «Дяденька, не посылайте меня никуда, я очень боюсь»... Она вытащила с поля боя из-под пуль триста солдат. Взваливала раненых на себя, тащила и орала: «Мамочка, я боюсь!» И дошла до Берлина. И когда я сказала на съемках программы, что она работает уборщицей в этом дворце, где ее знали как тетку с тряпкой, а у нее, оказывается, орденов целый иконостас, то после передачи директор — здоровый дядька-сибиряк Волков вышел к рампе, протянул руки и сказал: «Теперь же мы нашу Стешу на руках носить будем...» А я стояла и думала: «Господи, какое это счастье, она уже никогда не будет одинока».
Причастность к радости другого — это была моя роль. Но... Я человек очень эмоциональный. Как актрисе, мне всегда, когда я смотрела свои передачи, хотелось куда-то спрятаться, залезть под стол. Я себя ненавидела: какая-то горбатая, не так выгляжу, не так хожу. Думаю: «Господи, ты лошадь». Да мне и некогда было тогда об этом думать. Я не спала ни одной ночи перед записью. Ни одной все пятьдесят два раза. Не то что меня колотун бил, но я мысленно проигрывала всю передачу, все варианты ситуаций. И всегда обязательно происходило так, как заранее нельзя было даже вообразить. И то, что я все время выкручивалась, а никто из вас этого не видел,— для меня самое главное. Но, как актриса, я ругала себя по-черному, говорила себе: «Ты пойми — в сдержанности сила. В сдержанности. Нельзя все разжевывать...» Я ненавидела свою интонацию... И ничего не могла с собой поделать, меня захлестывали эмоции.
Е. Листова. В своей книге вы пишете, что, получая от журналистов краткий биографический очерк о герое своей будущей программы, вы как бы фантазировали, придумывали его, прикидывали... какие у него могут быть реакции, что он за человек.
В. Леонтьева. Да, я составляла его биографию только по строчкам его судьбы.
Е. Листова. Вам это помогало вжиться в героя программы? Мне кажется, что ваш метод проникновения в человека отчасти напоминает Станиславского, который восставал, как и вы, против слова «играть» и требовал от своих актеров, чтобы они вжились в образ — и тогда все пойдет само.
В. Леонтьева. Дело в том, что все актеры — «прекрасные шизофреники». Они носят в себе два образа, один постоянно меняя. Оставаясь собой, они берут в себя тот образ, который играют. Они раздваиваются. Мне же не надо было болеть этой болезнью. Я всегда оставалась только собой. Я воспринимала судьбу своих героев, как я. Переживала, как я. Моя реакция была моей личной. А никакой не ведущей. Я играла себя и оставалась собой. Мне кажется, что все дело в том, чем меня наделил Господь,— в искренности. А искренность имеет эхо. Она мгновенно возвращается к тебе. И еще, оказывается, у меня есть какая-то своя, индивидуальная интонация. Был смешной случай во Владивостоке, куда я приехала на гастроли и с температурой под сорок слегла. Пришла врач: «Ну, рассказывайте, что с вами». Я начинаю говорить. И вдруг — она плачет. Господи, что такое? А она отвечает: «Я не могу равнодушно слушать ваш голос»... Иногда, когда я заказываю междугородный телефонный разговор, мне говорят: «Ой, какой знакомый голос. Подождите, а это не тетя Валя?» Что-то запоминается в моей манере говорить. Что-то, значит, есть, что помогает мне управлять залом. Я с залом могу делать все, что угодно. Я могу добиться такой тишины, что этим иногда даже пользуюсь. Иногда я говорю: «Вы слышите...» Вот и вы тоже. Вы же мне сейчас поставили пять с плюсом. Самая высокая оценка человеку, который стоит на сцене, тишина.
Это значит, вы хотите услышать, что я скажу дальше. Я всегда ориентируюсь на зал и всегда хорошо его чувствую. Главное — чтобы все, что происходит в зале,— происходило бы сиюсекундно, непосредственно в это мгновение.
Е. Листова. Валентина Михайловна, вы продолжаете получать письма?
В. Леонтьева. Да, по-прежнему много. Все зовут в гости, теперь уже за границу.
Всегда, в каждом письме я чувствовала, что я — своя. Ко мне писали и дети, рассказывали такие тайны, которые и родителям не доверяли. На одном из конвертов был адрес: «Телевизор. Тете Вале». А там листочек, и все буквы шиворот-навыворот. Это было письмо из детского сада, и какой-то грамотей под диктовку, красным карандашом через весь лист написал: «Ти — ли — гра — ма». Никто никогда таких телеграмм не читал и никогда не прочитает: «Дорогая тетя Валя. Поздравляем вас с Новым годом. Мы желаем вам здоровья. Мы желаем вам счастья...» Вот вы сейчас на меня смотрите и думаете: «Все такие письма получают...» Слушайте-слушайте. «Милая тетя Валя. Нам больше всего на свете хочется, чтобы у вас никогда не было отпуска и ни одного выходного дня».
Я была счастлива, сознание, что я нужна,— самое главное для меня. Если я никому не буду нужна... У меня есть собака. Но жить с сознанием, что я не нужна уже никому, я не смогу.
Сыну я уже не нужна, он отрезанный ломоть. Мы трудно притираемся друг к другу: он — Водолей, я — Лев. А вообще был чистый Фрейд. Сын меня безумно ревновал. Называл меня «всехней мамой». Сказал, что меня не любит, потому что я «всехняя». Потому что я так хорошо разговариваю с Хрюшей, а на него кричу. И потом это постоянное: «Вот, это Митенька, сын тети Вали». Он этого не переносил. Не переносил, когда мы шли домой и все дети меня окружали: «Тетя Валя, где Филя, где Хрюша?» Он стоял поодаль. Всегда. И когда я говорила ему: «Пойдем домой», он отвечал: «Успе-е-ю». Он четыре школы менял, когда узнавали, что он мой сын, и говорил, что, если я еще раз приду в школу, он больше вообще учиться не будет. Однажды я повела его в Образцовский театр. Когда меня окружили дети — девочки на мне висели, мальчики чуть в стороне,— я потеряла Митьку. И нашла его за какой-то колонной, плачущим. Он был злого красного цвета, он зло плакал и сказал: «Я больше не пойду в этот проклятый театр!» И ушел домой. И больше со мной никуда никогда не ходил.
А когда его призвали в армию, он заполнил анкету и, кто отец,— написал, а кто мать — сделал прочерк. И когда подучил паспорт, сказал: «Господи, какое счастье, что я хоть не Леонтьев».Из этого всего сложились наши очень трудные отношения.
Е. Листова. А взрослые — друзья и близкие, не ревновали вас?
В. Леонтьева. Мой муж перед разводом сказал: «Если бы я знал, что женюсь на телевидении, то не женился бы никогда». Попадая со мной в новое общество, он безропотно протягивал руку и говорил: «Леонтьев». Все «Огоньки», все праздники я в студии ночью. Новый год в студии. А он один сидит. Я говорю: «Иди. Иди в гости». Я в шесть часов утра встаю — и на Красную площадь. В доме ничего нет, холодильник пустой. В общем, у меня личной жизни не было. Только мама была мне и сестрой, и подругой, и всем на свете. Она умерла неожиданно. В моих объятиях. А я, еще не похоронив ее, выехала в Комсомольск-на-Амуре делать передачу. Конечно, была в жутком состоянии, не знаю, как вообще всех и все запомнила. Единственное, что сказала себе перед микрофоном, пока мне хлопали: «Мама, эту передачу я посвящаю тебе».
Я была настолько одержима. Но одержимость бывает всякая. У меня была неправильная. Я не ходила ни в Консерваторию, ни в театры. Для меня ничего не существовало. Только телевидение.
Е. Листова. Но вам этого хватало? Хватало общения с людьми, которые были героями ваших программ?
В. Леонтьева. Да, абсолютно. И когда сейчас я вновь приезжаю в города, в которых делала передачу, я тайно узнаю, у кого что изменилось. Предположим, в Балаково. Там есть Валентина Ерошкина и Николай Лизиков — они встретились у нас на программе, не видевшись лет сорок, и подружились. Семьями, детьми. И все время мне пишут.
Е. Листова. Вы не тяготитесь этим?
В. Леонтьева. Нет. Когда я выхожу на ту же сцену, через двадцать пять лет после программы, и рассказываю, что нового узнала о своих героях, и называю их имена, отчества и фамилии,— зал шалеет от того, что их помнят.
Е. Листова. Может быть, мне показалось, но в вашей книге, когда вы рассказываете о своих героях, вы говорите, что с некоторыми из них что-то случалось либо незадолго до, либо вскоре после передачи. Я, естественно, не хочу проводить прямой связи между программой и, не дай Бог, смертью человека, но хочу узнать у вас, как вы считаете, было ли гуманным такое обращение с людьми, ведь для них ситуация хотя бы яркого съемочного света — это определенный стресс, я уже не говорю о неожиданных встречах. Ведь почти все они были людьми достаточно пожилыми и не отличались крепким здоровьем. У многих ранения, какие-то травмы.
В. Леонтьева. Был единственный случай, когда мой герой действительно умер за два дня до съемок. Но он был очень тяжело ранен, у него не было ног, а он работал комбайнером. Одержимый был человек.
Но было и другое. Мы снимали Валентину Ивановну Соловьеву. Ее сын служил в Польше. Его тайно привезли на три дня. Заперли в какой-то квартире — чтобы он не мог даже позвонить маме. Перед съемкой сунули в гримерную, поставив там телевизор с хоккеем, сказали: «По нужде стучись». Господи, его в «воронке» привезли. Мне было стыдно, я испытывала перед ним чувство вины: вместо того чтобы побыть три дня с мамой, он сидел один, запертый, под охраной. А он мне сказал: «Валентина Михайловна, как вам не стыдно передо мной извиняться. О моей матери расскажут на весь Советский Союз! Да я и месяц бы просидел!» И все, и снято. Значит — можно.
Е. Листова. А как ваши герои относились к волне своей популярности? Ведь к ним начинали, наверное, совсем по-другому относиться, могли начать завидовать.
В. Леонтьева. Моя самая первая героиня Юлия Ивановна Бевзюк-Короткова рассказывала, как она приехала в родной город: «Меня принимали, как Гагарина».
Люди были счастливы, что о них вспомнили. Они переставали быть одинокими, понимали, что не зря прожили жизнь.
И только единственный раз... Был такой Корнев Владимир Михайлович. Четыре раза бежал из фашистского концлагеря. При последнем побеге был пойман и расстрелян. Начальник лагеря еще и собственноручно сделал выстрел в голову. А через два часа Корнева не могли найти. Оказалось, он полз до уборной. Он лег рядом с уборной, чтобы написать кровью: «Ярославль»,— ему хотелось, чтобы знали, откуда он. Его нашли. Бросили в сортир. Приходят на следующий день, а он живой... Без питья, без лечения, с простреленной башкой... На третий день — живой! И дальше по сценарию все обрывается. Я спрашиваю сценариста: «Почему он не умер?» — «Вот об этом не надо говорить». Не дают мне никаких данных, а выдумать-то я не могу. На записи программы я только спросила Владимира Михайловича, человека, который уже тысячу раз умирал: «Откуда вы брали силы?» Он ответил какой-то тривиальной фразой, что, мол, силу ему давало чувство родины и своего долга. А потом я узнала, что, оказывается, изумленные немцы вылечили его. Ему сделали несколько операций, поставили на ноги. Хоронили же наших солдат немцы, стреляя в воздух и салютуя их храбрости. Были и такие случаи. А Владимир Михайлович потом написал мне: «Что вы со мной натворили?.. Мне неловко было говорить, что меня немцы лечили!» Все-таки старый человек, и психика у него еще старинная. И мне сказали: «Не надо». Единственный раз за все пятьдесят две передачи.
Е. Листова. Единственный, когда сказали: «Не надо»?
В. Леонтьева. Да. Не было никакого прессинга. Мы не показывали сценарий ни в одном городе. Ни в обкоме, ни в райкоме. Да, нас иногда вызывали. Но мы говорили: «Мы не можем показать вам сценарий. Если вы прочтете сценарий — через пять минут его будет знать весь город и прежде всего наши герои. Но поверьте, мы не против советской власти. И мы ничего не скажем против нее». А были и такие, которые орали: «А подать сюда...» Один пришел к нам на съемку. После попросил к нему зайти. И сказал: «Черти вы окаянные! Что же вы делаете! Да я же этих людей знаю, как ободранных. Я и шкуру с них сдирал. И ордена давал. Но я никогда не думал, что это такие люди».
Е. Листова. Но это обком. А ведь существовала еще и идеологическая надстройка собственно над телевидением. Как вы ее умудрялись миновать?
В. Леонтьева. Не знаю, это не моя заслуга. Это редакторы все делали. Они ходили, они подписывали, они вычитывали. Но идеологического надзора над нашей программой не существовало.
Е. Листова. Почему?
В. Леонтьева. Я не знаю. Мы писали передачу по четыре — четыре с половиной часа. При монтаже убирали длинноты, проходы, повторы. А мои монологи шли на музыке, поэтому их вообще невозможно было резать. И никто меня никогда не вызывал, никто ничего мне не говорил. Нам эта свобода не казалась странной, это вам сейчас она такой кажется. А мы жили этой жизнью, нам казалось, что все, что происходит,— так и должно быть.
Е. Листова. Может быть, в вас были уверены?
В. Леонтьева. Я думаю, что мы как-то заслужили... То есть... Ну, эту программу очень любил Центральный Комитет партии. Мне за ведение этой передачи даже дали Государственную премию.
Е. Листова. Может быть, вы как бы «соответствовали»? Ведь телевидение в первую очередь выполняло очень важную идеологическую функцию.
В. Леонтьева. Наша передача была в стороне от всего. Когда-то одна старушка мне сказала: «Я погляжу твою передачу — как в церкви побываю». Значит, было какое-то очищение. Когда человек плачет, он очищается.
Е. Листова. Вас ведь прозвали тетей Валей, и, как я понимаю, программа «От всей души» здесь ни при чем.
В. Леонтьева. Я стала тетей Валей с первой детской программы «Спокойной ночи, малыши». Одному французскому журналисту сказали, что он должен встретиться с tante Valia. И мы, как два дурака,— друг друга не знаем, сидим в холле и ждем. Он ждал «тетю». А увидел молодую женщину. Я тетей Валей была всю жизнь.
Е. Листова. Тут «виноваты» детские программы. Но при этом вашей болью и заботой — основным вашим делом — было «От всей души».
В. Леонтьева. Вы знаете, это вовсе не боль. Я была причастна к радости и давала возможность другим быть счастливыми. Но если бы я не вела детские передачи, я бы не смогла провести ни одной передачи для взрослых. Дети научили меня быть искренней, они заставили меня быть доброй. Во мне, может быть, этого и не было. На детских передачах я научилась импровизировать. На «Умелые руки» мне давали полтора часа. Никакого сценария. Разве это не школа? Я там лепила всяких лягушек, делала всякие елочные украшения — у меня ничего не Получалось. Тёпа и Алеша-Почемучка надо мной хохотали и говорили: «Что это у вас ручонки дрожат?» А у меня фольга мнется. «Это не верблюд, это крокодил»,— издевались так, что я их ногами под столом била.
Больше всего я люблю детей и стариков. Я не могу пройти мимо старушки, чтобы ее не перевести через дорогу. Без этой истинной, настоящей любви к людям я была бы просто фальшивой.
Конечно, в моей судьбе большую роль сыграла блокада. Без опыта блокады я, может, не так понимала бы горе. Я видела столько трупов, я каждый день ходила по трупам с шестого этажа. Если бы я не видела столько крови — я бы просто не имела права вести «От всей души». Такую передачу не может лести актриса без собственной судьбы. Я собственной судьбой завоевала право говорить о горе другого.
Е. Листова. Но все-таки — актриса?
В. Леонтьева. Нет. Я, конечно, играла прекрасные роли в Тамбове, но как же я была счастлива, когда я с ними рассталась. Я играла в «Каширской старине»... эту... «копной лягу»... Перепелиху. И я стеснялась этой роли. Лизу или Ларису в «Бесприданнице» мне было играть легче, потому что у меня жизнь тоже не шелковая, и те эмоции, которые переживали эти женщины, были мне близки, и я очень легко могла оказаться в их положении.
Е. Листова. А на телевидении не было зависти?
В. Леонтьева. Вначале нет. Это потом. В молодежной редакции. Меня просто сунули мордой в мясорубку и сделали фарш. Когда я единственная получила Государственную премию — они писали всем нашим героям подряд, что я хожу по трупам, что я слизываю пенки, что я жестока, что просто выучиваю текст и работаю как диктор.
Потом ушел Лапин, передачу сняли, потом пришел Аксенов, при котором была еще одна передача. Последняя. Я знала, что последний раз выхожу на сцену, но все-таки еще на что-то надеялась.
Это сначала о нас все писали: «Комедия дель арте», «Импровизация»... Потом всем надоело.
Е. Листова. Забавно. Ведь в комедии дель арте импровизируются только диалоги, но при этом — кочующий стабильный сюжет и клишированные персонажи.
В. Леонтьева. Правильно. Но Андроников, написавший статью, наверное, имел в виду импровизацию. Конечно, нельзя запрограммировать реакции человека, неожиданно попавшего на сцену. Один ко мне вообще пьяным вышел. Взял микрофон, и я отнять не могу. Потом какая-то тетка выскочила. Сумасшедшая! Двадцать минут пела и плясала, а микрофонные шнуры вокруг ног обматывались. И говорила: «Михална! Еще хочу петь. А с матюжком можно?» Вот тебе и жизнь живая. «От всей души» была народная передача. Правда, молодежи она не нравилась, и интеллигенция ее тоже не любила.
Е. Листова. Почему?
В. Леонтьева. Ну, все одно и то же: Леонтьева раздирается... «Плачьте с нами, плачьте, как мы, плачьте лучше нас»... Считали, что это сопли. Но не бывает передач, которые нравились бы всем.
Сейчас на ТВ ничего похожего на нашу передачу нет. Какая-то редакция пытается делать что-то подобное. Но праздника-то нету. Конечно, прежняя ее форма уже устарела, и сейчас программу нужно было бы делать по-другому.
Е. Листова. Знаете ли вы — как?
В. Леонтьева. Не знаю, но думаю об этом. А вообще у меня самой уже сил не хватит. У меня уже нет времени.
Е. Листова. Кстати, Валентина Михайловна, кто в ваших глазах настоящий профессионал на нынешнем телевидении?
В. Леонтьева. У меня есть мои любимые передачи, которые я жду и с удовольствием смотрю. Они профессиональны и поэтому не умирают. «Музыкальный киоск», «Клуб путешественников». Мне очень нравится А. Ливанская и ее «Репортажи ни о чем». Она человечна и проста.
Ничего из новых программ я не понимаю. «Красный квадрат» не могу смотреть. Мне стыдно за этого мальчишку, который нагло себя ведет. «Поле чудес», на мой взгляд,— это пошлость. Я не включаю «2X2» — канал, где не владеют русской речью... Два года назад, когда я впервые услышала слово «тусовка», я решила, что это что-то с картами связанное. Мне объяснили, что это такой жаргон. «Тусовка депутатов», «тусовка в президентском совете»...
Е. Листова. А как вы понимаете, что такое тусовка?
В. Леонтьева. Ну, сборы людей-единомышленников, которые имеют общий интерес.
Е. Листова. А синоним есть? Одно удобное и приличное слово?
В. Леонтьева. Компания? Нет, не то. Не знаю. Я не ханжа, я очень многое приемлю, во многом перестроилась. Но я никогда не приму пошлость.
Е. Листова. А что такое пошлость, по-вашему?
В. Леонтьева. Это когда поют: «Ты своими усами разодрал мне все колготки». «Эротика»! Эротика прекрасна. Я, например, жалею, что себя обворовывала. Мы были темные. Мы украли у себя тот секс и ту прекрасную эротику, при которых в любви нет ничего недоступного. Мы были воспитаны по-другому. Но когда это делается грязно, когда студию декорируют надувными мужскими членами, мне это не нравится.
Е.Листова. А что вы имеете в виду, когда говорите: «Мы себя обворовывали»?
В. Леонтьева. Я говорю о сексе. В нем я себя обкрадывала.
Е. Листова. Вы хотите сказать, что «асексуальное» воспитание и канон поведения в общественном месте, в учреждении доходили до таких интимных сфер?
В. Леонтьева. Конечно. Мы просто никогда об этом не слышали, ничего не видели. Нас не воспитывали. Страшно сказать, но я, прожив с мужем двадцать пять лет, не могла позволить себе раздеться при нем. Мне было стыдно, мне было неловко. Это плохо. Но неужели лучше современные мальчики в неглиже с отвагой, коверкающие язык? Ну общайтесь так вне телевидения, но, ради Бога, не в эфире. Должна же быть хоть какая-то культура.
Е. Листова. А куда она делась? Вы же здесь? Существуете в «Останкино», ходите с ними по одним коридорам.
В. Леонтьева. Мы не нужны. Мы, профессиональные люди, умеющие говорить, знающие русский язык. Если рядом с нами будет кто-то из «новых», он проиграет. Почему из программы «Время» выгнали профессионалов? Мы мешали. Кто-то назвал нас «говорящие головы». Ну, был официоз. Кириллов, например, имел имидж политического диктора. Но сейчас он не должен был так опускаться. Смотрите, идет молодежная программа. Молодежный ритм. И вдруг — какой-то дядька с кружкой, в халате, что-то говорит. Мне неинтересно его слушать. Но он, видите ли, разразился огромной статьей, что все годы, пока читал программу «Время», он мучился. И что он, наконец, обрел себя. И если его выгонят, он будет у них работать дворником.
Дикторов-мужчин всех убрали, потому что они были все застегнутые, все официальные, потому что они читали официальный материал. И «расстегнуться» они уже вроде и не могут. Да у них не было такой возможности. А как Шебеко читала потрясающе. Единственная женщина, которая для всех была примером. А вы помните, как 19 августа Шебеко и Кочергин зачитывали постановления ГКЧП? Они читали официальный текст, а мы понимали по их интонации, что с нами случилась беда. Я не знаю, как их не арестовали. Я 19-го приехала из другого города и ничего не знала в поезде. С вокзала на работу добиралась четыре часа. У «Останкино» четыре шеренги. Я думаю: «Как хорошо нас защищают». Я еще ничего не понимала. А у меня с собой никогда нет пропуска. (Меня и так всегда пропускают. Меня милиционеры очень любят, потому что я с ними здороваюсь.) Я рылась в сумке, а мне говорили: «Да ладно, проходите». А в самом последнем ряду стоит совсем молоденький, лет девятнадцати, мальчишка. Говорит: «Да не надо пропуск, тетя Валя». Я спрашиваю: «Скажи, ты меня защищаешь?» Он говорит: «Лично я — да». На втором этаже, где около каждой нашей двери стояли автоматчики, я поняла, как нас защищают. «Они» пришли со своей полной бригадой: операторы свои, дикторы свои, осветители свои, техники свои,— если бы наши отказались работать. А потом «Взгляд» стал брать какие-то интервью, и у меня спросили, как я отношусь к работе дикторов в эти дни. Я сказала: «Я горжусь ими». И объяснила, почему. По крайней мере, народ их увидел, почувствовал их интонацию, читали они достойнейшим образом. И вот я смотрю эту передачу по «Орбите». Мне стало страшно, смонтировали мои слова «Я горжусь ими» без объяснений, но с комментарием Митковой — что-то вроде: «Ну что вы от них хотите? Они же дикторы» — так презрительно. Она и завершила этот коллаж. Меня сделали гекачеписткой, показали в компании с Кравченко. Я названиваю во «Взгляд»: «За что же вы меня так ненавидите? Ну чем же я вам так не потрафила, что вы меня в таком виде выпускаете в эфир? Это же подтасовка. Ну неужели я это заслужила?» Я рыдала. Попала на какого-то режиссера, который говорил: «Не волнуйтесь, Валентина Михайловна, мы не хотели, мы здесь замотанные, там что-то слепили...» Смотрю живой эфир по Москве и меня нет. Слава Богу. Выбросили.
За сорок лет работы на телевидении я такого навидалась... Я понимаю, что наверное, надо уходить... Если я пойму, что меня держат из милости, я уйду, но взять ножницы и самой отрезать эту пуповину у меня нет сил. Мне незачем жить будет. Мне нечем жить будет. Я никогда не доживу до нормального телевидения. A поначалу оно у нас было. Настоящее, творческое. Нас было очень мало. Все смотрели работы друг друга, друг с другом советовались. Все жили общей работой и были одной семьей. Ведь когда наша бригада приезжала на запись программы - начиная с поезда такой загул шел! Наши мужики - операторы, режиссеры - все пьяные вдребадан гостиница шатается, какие-то девки появляются. Но как только запись... Все чистенькие, наутюженные. Осветители в белоснежных рубашках. Капельдинеры в красных костюмах. А какими глазами они на меня смотрели! У них слезы текли. А потом однажды... Проведя какую-то колоссальную передачу в прямом эфире, я пришла в дикторскую такая наполненная, такая счастливая - часа полтора работала.. Пришла в дикторскую, смотрю, телевизор выключен, и вяжут... Три моих коллеги вяжут. Вот с тех пор я ненавижу спицы. Этот момент был для меня каким-то решающим. Я поняла что - все. Никому ничего не нужно.
Е. Листова. Когда это случилось?
В. Леонтьева. Году в шестидесятом.
Интервью - Елизавета Листова.
Искусство кино, № 8, 1993 год
