Популярнейшую актрису Комаки Курихара советские кинозрители знают хорошо. Памятно ее участие в совместных советско-японских фильмах «Москва, любовь моя» и «Мелодии белой ночи». Не раз бывала она гостем московских и ташкентских международных кинофестивалей. На XIIММКФ Комаки Курихара являлась членом жюри конкурса художественных фильмов. Своими впечатлениями о совместной работе с известной японской актрисой поделились двое видных советских мастеров кино и театра: Александр Митта—режиссер-постановщик советско-японского фильма «Москва, любовь моя» и Анатолий Эфрос, который поставил на японской сцене спектакль «Вишневый сад», где К. Курихара исполнила роль Раневской.
«Радость открытия»
У Комаки Курихара как будто отсутствуют стереотипы реакций. Она все воспринимает с яркой свежестью ребенка. На все реагирует с радостью первооткрытия. Отчаяние, надежда, горе, радости — все будто впервые поражает ее. Актерская техника? Да, конечно, она профессиональная актриса с широким диапазоном возможностей и тонкой настройкой на нужную волну.
Комаки трудится с утра до ночи. В том, что это так, можно было убедиться, раскрыв токийскую газету, где для сведения поклонников Комаки печатают распорядок ее рабочего дня. Репетиция в театре. Репетиция на телевидении. Перелет в другой город. Съемка на телевидении. Рекламная съемка. Спектакль. Пресс-конференции. Итого четырнадцать часов.
Тот же график Комаки имела и на нашем фильме «Москва, любовь моя», только занятия были другими: два часа русского языка, два-три часа занятий балетом, восемь—десять часов киносъемки. И еще сверх того репетиции со мной и с японским сорежиссером фильма Кендзи Ёсида, а в субботу и воскресенье по четыре часа балета и русского языка. В итоге русская речь Комаки льется необычайно свободно,— и это в столь короткие сроки ее знакомства с трудным для японцев языком! А по поводу успехов ее в балете прославленная балерина Большого театра сказала: « — Эта ваша японская балерина, она и актриса такая милая.
— Да она не балерина, с ней Варламов и Самохвалова три месяца занимались.
— Не может быть!
Может. Конечно, низкий поклон балетмейстерам Большого театра. Но Комаки—это сказочный подарок педагогу. Все его усилия на глазах обретают какую-то радостную явь.
Нет, не случайно японские девушки выбрали ее своей любимицей. А японские юноши мечтают о такой же невесте...
Во время съемок в Москве японец-продюсер каждый вечер отправлял на родину их подробное описание, из которых рекламное агентство составляло маленький рассказик, и в сопровождении фотографий весть о Комаки Курихара появлялась в прессе, на телеэкранах, радуя поклонников. Но какие события на съемках? Работа, работа, работа... А поклонники хотят переживать. Комаки на другом конце земли. Что с ней? Как она?
И вот события начинают приобретать драматическую окраску. У Комаки появился таинственный поклонник—русский богатырь, блондин. Кто он? Неясно... Но съемки могут сорваться... Кажется, все-таки не сорвутся... Нет, все-таки сорвутся. Нет, не сорвутся. Кажется, Комаки заболевает... Все. Конец съемкам... Нет, она здорова, но есть новая угроза... И так два с половиной месяца. Около ста иллюстрированных рассказов, 12 рекламных киносюжетов, масса дополнительной информации в журналах и газетах. Шесть тысяч негативов нащелкал фотограф, чтобы отобрать одну-единственную фотографию, которая стала для японского зрителя маркой фильма: Комаки Курихара в трагических объятиях Олега Видова. Как назло, именно эту сцену мне захотелось снять еще раз. Можно было кое-что улучшить.
— Что вы! Ни в коем случае!—сказали японцы.—Этот кадр уже развешан по всей Японии.
В день премьеры фильма в Токио я не поверил своим глазам: на улице стояла очередь на квартал. Это не попавшие на очередной сеанс люди ждали следующего. Так было и на другой день. Японскому зрителю было очень интересно увидеть на экране свою любимицу—в Москве, в общении с советскими людьми. Приятно, что и наши зрители также полюбили эту талантливую актрису.
Александр Митта
«Нежность и бесстрашие»
Меня попросили рассказать о японской артистке Комаки Курихара. С каким удовольствием я это делаю! Я полюбил ее, только как это передать?
Я не работал с ней в кино, я ставил в Токио, в театре «Тоэн», «Вишневый сад», где Комаки играла Раневскую. За время этой работы, мне кажется, я хорошо ее узнал. Уходя с репетиции, я с интересом ожидал завтрашней, чтобы вновь увидеть Комаки. Волновался, если не замечал ее сразу, меня мучили страхи, что, может быть, она нездорова или что-нибудь в этом роде. Успокаивался только тогда, когда она входила в репетиционный зал. Надо было видеть, как она приходила. Существует природное изящество, не воспитанное, не вытренированное. а природное, о котором сам человек, кажется, и не подозревает. Вот таким изяществом, и внешним и внутренним, как раз и обладает Комаки. Потому-то я и говорю, что стоило видеть даже то. как она приходила и как готовилась к репетиции, ну и, конечно, как репетировала.
Японки чаще всего небольшого роста, тоненькие и легкие. Комаки повыше большинства японок, но такая же легкая и тоненькая. Она похожа на высокую девочку с пышной копной волос.
Наш спектакль начинался с того, что все участники взбирались на небольшой бугор, чтобы пропеть не то смешную, не то грустную песенку. Так было и в Москве, в Театре на Таганке, я перенес это и в японский спектакль. Раневская появлялась, когда уже все стояли на сцене, плотно прижавшись друг к другу. Она медленно пересекала сцену и присоединялась к остальным. И с этого момента никто, по-моему, уже не мог оторвать от нее глаз. Это была подлинная Раневская!
Обычно думают, что чеховская героиня не так уж молода. Чаще всего ее играют актрисы, которым под пятьдесят. Но Раневской на самом деле лет 35—37. И когда она такая, в спектакль входит особая прелесть и особая драма. Комаки 36 лет, она хороша собой, и в ней есть такая же смесь беззащитности и стойкости, какая определяет характер самой Раневской. Она у Чехова не может поступать не так, как чувствует. В этом ее сила. Вместе с тем она чрезвычайно зависима от всего того, что ее окружает. Точно так же я воспринимал и Комаки. Я так привык, что Раневская именно такая, что мне было бы трудно теперь представить что-либо иное, (хотя в Москве до этого в моем спектакле роль Раневской прекрасно играла А. Демидова).
Комаки—звезда. Ее, по-моему, знают и любят все в Японии. Она баловень, но совершенно не избалована. Она звезда, но не знает этого или не хочет знать. Для этого ведь тоже нужна особая внутренняя грация. Особый такт, вкус и ум. При этом Комаки не «голубая» актриса. В кино, правда, ее часто используют чисто типажно, когда требуется что-то «ангелоподобное». Между тем она способна на необычайную остроту, на смелость, на резкость. И Раневскую она играла как раз очень, очень резко.
У меня есть фотографии, по которым можно судить, как она резко играла. Есть актрисы, обладающие настоящим драматическим темпераментом, но при острых психологических поворотах они теряют часть своего обаяния. А у Комаки невероятная резкость не лишала ее привлекательности. Это замечательное актерское качество.
У Комаки не всегда получалось все сразу. Во втором акте «Вишневого сада» есть место, когда Раневская говорит о своих грехах. Комаки уходила в сторону, садилась у стены на корточки, обхватывала голову руками и шептала, что она бездарна. Что-то не получалось у нее. Переводчик, который работал с нами — Миадзава,— посоветовал мне этот момент больше не репетировать, а пойти дальше. Я так и сделал. А когда повторяли, я только посоветовал Комаки перед началом трудного монолога внезапно упасть на колени. Она быстро повернула ко мне голову и весело кивнула: это хорошо! С тех пор она замечательно точно играла эту сцену. Точно и смело.
Вскоре я заметил, что она не умеет повторять что-то чисто технически, она, сколько бы раз ни повторяла, делала все как бы заново и с полной отдачей. Это вообще удивительное качество японских актеров, они никогда не репетируют (во всяком случае, в те два месяца, что я там был) вполтона. Иногда это кажется почти невероятным.
Например, была световая репетиция. Я пришел к назначенному часу, но увидел, что репетиция в самом разгаре. Ставили свет, между тем актеры играли так, будто уже премьера. Шумели осветители, громко разговаривали в зале художники, а Комаки на сцене как раз играла то самое трудное место, когда Раневская говорит о своих грехах. Это было даже немножко страшновато смотреть. Она играла только для себя и своего партнера. В зале ее никто не слушал, только мешали. Я же сел и стал смотреть на все это как завороженный. Когда спектакль вышел, его играли ежедневно два раза в день. Я присутствовал только первые два дня, а потом уже из Москвы узнавал новости по телефону. Я спрашивал, как она себя чувствует. Тоненьким голоском она неизменно отвечала, что все хорошо. Только однажды, как бы извиняясь, сказала мне, что сегодня немножко устала.
Мне прислали перевод одной из рецензий. Автор признавался, что, глядя на сцену, произносил про себя такие слова: «Ай да Раневская! Не правда ли, Антон Павлович?» Я с волнением прочитал эти строчки и снова вспомнил Комаки, которую, впрочем, и не думал забывать. Очень приятно воскрешать в памяти ее грациозное благородство и ее бесстрашие в работе.
Она была приглашена в этот маленький театр из другого, большего. Ее тут окружали малоизвестные актеры. Но ее отношение к ним и их к ней было поразительно. Оно было нежным.
Вот часть из того, что я мог бы рассказать о Курихара, но это лишь малая часть.
Анатолий Эфрос
«Советский экран», 1981 год, № 18 (стр.19)
