Скучная штука — далекий север. Дикий, неприютный, холодный.
Однообразны и долги осенние ночи сырого Поморья. Безвыходны берложьи углы - становища и городишки. Притиснутые к морю тундрой и лесами —жмутся они в керосиновой копоти, поджидая то зимнего тракта, то летней навигации. Медвежий край. Влево от Архангельска по Белому морю есть городишко — Онега. Достопримечательностей немного: разрушенные квартальчики, рыбачий рейд. И еще одна гордость двухтысячного населения – кино.
Хитряга—Немой победил воющие, слякотные ночи. Это было в те дни, когда по ночам за хвойным горизонтом бухали шестидюймовки и английские мониторы властно терли бронированные бока о плесень пристаней.
Жутко насторожены были дни. Непомерно долги ночи. Заводы молчали. Рейд пустел.
Где-то — за четыреста, а может за двести, а может и за двадцать верст вверху — рокотал фронт. Пошли слухи — красные отступают. Наезжали в оккупированную область непрошенные «союзники»: чехо-словаки, французы, англичане, американцы, белогвардейщина. И вместе с ящиками патронов и гранат, рядом с крупнокалиберными гильзами снарядов — везли сотни невинных катушек целлулоида.
В центре, на берегу реки обновился амбарчик с витиеватой надписью — «Электро-Рекорд-Театр». Каждый вечер приветливо вспыхивали огоньки «Рекорда». Свет давала маленькая динамо с бензинным двигателем. Току не хватало— когда горела вольтова дуга - зал оставался в полутьме. Двигатель хрипел и кашлял на все лады, бастовал. И пока орала в четыреста глоток непроглядная темнота амбарчика, все боеспособные силы спешно бросались на починку «бензинки».
Бензинка начинала трещать и рос до бесконечности разноязычный хвост у кассы. Мест в «Рекорде» не хватало. Билеты брались за несколько часов до аванса с бою. Зритель был самый разнообразный: рабочие с лесопилок, жители с лесопилок, жители городка, поморы,солдаты Славяно-Британского Легиона — англичане, чехи, сербы, русские, китайцы, моряки с мониторов, французы, американцы. Заброшенные неведомой всесильной рукой на крайний север чужой холодной страны - зрители в национальных френчах и кепи сошлись в «Рекорде». Сошлись с городским населением тайком от начальства. Дисциплина строга. «За связь с жителями — военно-полевой суд». Белогвардейцы боялись севера, боялись агитации.
В кино «начальство» шло только на свои «офицерские» сеансы, по субботам. У кассы вывешивалось: «Вход солдатам, и гор. жителям воспрещен. Сеанс для г.г. офицеров». В остальные дни «г.г. офицеры» не заглядывали, и невольно невзрачный онежский «Рекорд» превратился в нелегальный интернациональный клуб.
Кинофильмы шли американские. Многосерийные боевики, салонные драмы, детективы, трюкаческие комедии выработки прошлых лет привозились пачками. Показательно: то, что проскакивает иногда у нас, на экранах центральных кино только сейчас, давно уже «из первых рук» видел север. Картина шла сразу по доставке. Монтаж и титры не менялись. Иногда для удобства публики,— населенья,— внизу у экрана сидел чтец-переводчик. При появлении надписи он читал очередную фразу по бумажке. Переводили где-то — «в пути».
Бывали курьезы: проскочит титр, а чтец проспит. При появлении следующего—читает очередную по бумажке фразу - с немалым опозданием. Или еще: в потрепанных лентах часто не хватает кусков с надписями, а на бумажке прежний порядок — выпавшее не вычеркнуто. В результате случалось — на экране крупный план, поцелуй, — улыбки, идиллия - у чтеца — мрачное: — я задушу тебя, злодей.
Приходилось кричать, шуму было не мало. Англичане не привыкли сидеть тихо в кино, американцы вслух выражали восторги, шумели, свистали. Не отставали мальчишки в первых рядах. Вошло в привычку улюлюкать вслед убегающему на экране, коллективно причмокивать на поцелуй. Когда разгорались страсти - ревел зал, трещали скамьи. Бывали случаи — для водворения подобающего порядка — прерывался сеанс.
Хотите знать, кто такой Чаплин? Поезжайте на север. Там расскажут вам содержанье десятков чаплинских комедий, покажут сотни трюков с котелками, тросточками, штанами и полисменами. За один год — на экране «Рекорда» проскочило около полутораста комических с Чаплиным.
Чарли победил окончательно - недоверчивую рыбацкую публику. Сеансы без Чаплина посещались плохо. Чаплина вызывали — как актера на просцениум, — требовали повторения комических. Шли целые программы из комедий Чаплина — семь, восемь одноактных вещей.
Чаплин был героем в те дни на берегах сырого поморья. Им гордились американцы, ему подражали мальчишки, о нем — говорили в долгие зимние часы.
Такого азарта в кино-зале, какой был в «Рекорде» на чаплинских комедиях - нигде не сыскать. Зрители прыгали, кричали, пели. Зал превращался в зверинец. Зазевавшему механику приходилось плохо, забыл сказать — мотора у аппарата не было, крутили «вручную», механик сам надрывался от хохота и частенько забывал о ручке, замедлял темп, до скачков, до застывания одного кадра.
У одинокого Чарли на севере нашелся помощник - старенький простуженный, хрипучий граммофон. Он стоял в уголке у экрана с грудой издерганных, дряхлых пластинок и специально приставленной к нему старухой — и стойко играл роль «музыкального сопровождения». Это удавалось: публика сумела полюбить и чахоточный хрип граммофона. Репертуар был несложен: под драму — вальс, под видовую — марш, под комическую - полька.
У Чаплина была своя «полька». Как только показывались на экране усики и котелок Чарли — граммофон начинав подсипывать «франко-русскую»... Ее любили не меньше Чаплина. До сих пор помнится в тех районах задористая «чаплинская полька».
Прошли месяцы. Фронт подполз ближе. Тревожные новости заставили союзников подумать о скором отъезде. Назревал переворот в тылу. «Рекорд» пустел. Белогвардейцы и союзники — сбежали. И разрушая побережье, захлебываясь орудийными залпами, не забыли и «Рекорд» - прямо в центp, в зрительный зал угодил шестидюймовый, всеразрушающий снаряд.
Этим летом мне пришлось ненадолго заехать в городишко Онегу. И однажды вечером сквозь гул лесокаток и грохоты заводских рам я услыхал знакомый стук мотора. Такой же, с перебоями и расхлябанным вздохом. «Рекорд»— работал. Огни, яркие, электрические, единственные на весь керосиновый город—манили. Шла «Бухта смерти». Тоже фойе, только над входом: «Из всех искусств самое важное для России, сейчас, кино. Ленин».
Захлебываясь, трещал «Патэ 2». Картина шла ровно, появился мотор. Музыки не было совсем, — старик граммофон погиб под обломками вместе с последней комической Чаплина.
Зритель не изменился — те же крики, замечанья, возгласы только на одном языке. И тут в уголке ободранного амбара, вслушиваясь в всхлипы женщины и сдавленные возгласы из темноты, я вспомнил чинный, диванный холодок уютных центральных кино с оркестрами и матовым светом вверху.
И... пожалел их вылощенный покой, казенную тишину - бесстрастного зрителя. И такими нужными, понятными, простыми показались слова Ленина на плакате, при входе.
