Два мнения об одном фильме. В журнале «Советский экран» эта рубрика называлась «Двойное сальдо».
Мнение первое - Make Love, not war!
Не умнеем.
Меняем каменный топор на бронзовый меч, алебарду на арбалет, фузею на «стингер», гаубицу на СС-20.
Даже странно, как человечество до сих пор не перебило само себя,— все более идеальные условия для этого создавало оно из века в век, недавно достигнув милитаристского апогея. И, даже вроде бы прочхнувшись, осознав размеры пороховой бочки, на которой сидим, никак не примем кардинальных мер.
Полторы великие державы, обвешанные оружием с головы до пят, нудно торгуются, как два скряги-гоя на Привозе. Небритые мужчины в Закавказье затеяли вендетту, которая, как и все прочие программы страны, не будет завершена до 2000 года.
Когда-то найдем выход политический, а поэтический уже есть, и давно. До нашей эры.
«Лисистрата» Аристофана — великая утопия.
Самый гениальный заговор: женщины отказывают мужчинам в самом своем, дабы те прекратили воевать. Главный шанс на спасение получит человечество «в день, когда ласточки стаей слетятся в единое место, грубых удодов оставив, удодовых ласк избегая...».
И нет сейчас фильма более актуального, нежели «Комедия о Лисистрате» В. Рубинчика.
Посмотрев его, Министерство обороны, Комитет защиты мира и прочие заинтересованные ведомства должны, если применить выражение Платонова, заплакать от своего хамства.
Чего только не придумывали грубые удоды, чтоб отвратить нежных ласточек от их подрывной деятельности: от «Молота ведьм» до социалистического реализма.
Они загоняли любовь и красоту в колодки лицемерного пуританства и псевдоморального кодекса строителя коммунизма, под пресс шариатов и компроматов, в бордельное подполье и в сальные солдатские открыточки, всячески стремясь принизить, девальвировать то прекрасное, что напрочь обесценивает их дурную страсть к громыхающим железкам.
В античные времена, в пору Ренессанса, в куртуазно-кружевном восемнадцатом веке, на исходе железного девятнадцатого раз за разом расцветала высокая эротика — и всякий раз война, эта фригидная стерва, панически мобилизовывалась и брала верх. В шестидесятых годах века атомного эстафету подхватили молодые американские бунтари — «Make Love, not war!»,— а теперь не наш ли наконец черед? По-моему, об этом провокационно-пацифистский фильм «Комедия о Лисистрате».
Публика-дура не поймет: увидит только бегающих мужиков с болтающимися гениталиями.
Публика-умница понимать не захочет, предпочтя что-нибудь поэзотеричней.
О коллегах-критиках и говорить нечего: забормотавшись своими гамбургскими считалочками, они уже с трудом отличают либидо от люмбаго.
В доме утопленника не любят утопий.
Поэтому фильм Рубинчика, неглупый и пряный, ёрнический и благородный, по достоинству оценен не будет.
У меня тоже есть к нему претензии: зачем, например, нужно было создателям картины с провинциальным понтом самим лезть в кадр на греческом пленэре? Но за одного только грустного кентавра, задумчиво бредущего в сумерках, я легко это «прощаю».
...И мне больно думать, что, может быть, вот сейчас, вот в эту минуту шальная пуля — советского ли солдата, закавказского ли боевика, среднеазиатского ли погромщика — угодила меж крыльев мальчишке Эроту.
Алексей Ерохин
Мнение второе - Когда бы грек увидел наши игры…
Лисистрата из комедии Аристофана нашла парадоксальный путь «борьбы за мир» — призвала афинянок лишить мужей ласк, пока их буйные головы не оставит воинственность. Нам, отравленным милитаристскими бреднями, культом «борьбы», такую бы забастовку! Но лисистраты наши сами горланят на митингах, зовя выявить всех до единого врагов, коими объявлены мафиози-взяточники, и, гордо раздувая ноздри, маршируют, как встарь, плечом к плечу, с призывами: «Не позволим!..», «Руки прочь!..», «К ответу!..».
На разгул истерик пролиться бы бальзаму простых, но великих идей Аристофана! Еще до премьеры фильма «Комедия о Лисистрате» пошли слухи о некоей его скандальности. Как сюжет, зовущий к умиротворению, совместился с вызовом, эпатажем?
Смелость творческая смешна в эпоху бравой «кооперативной культуры», превыше всего почитающей рыночный ценник. Товар Аристофана, конечно, эротика. Эта смелость доходит в фильме до отчаянного бесстыдства и провоцирует критика на ответную отвагу: актеры — без штанов, а мы — хуже? Вдохнем поглубже и выпалим то, о чем неприлично было писать... ибо ныне, судя по «Комедии...», уже все можно.
Такой Греции мы не видели на экране — запустело-неприбранной, аэстетичной, подернутой грязноватыми тонами. Эллада — резервуар духовности, светлый исток культуры, цивилизации? Какое! Средь чахлых кустов мечется галдящая женская стайка в разлетающемся пестром тряпье «от привокзальных кооператоров». Суетливо-пестрявый, квохчущий курятник то и дело возносится к изножию аж самого Акрополя — призванного, как фирменная бирка на кооперативной майке, удостоверить, что Греция тут самая доподлинная.
М. Янчо, скажем, не скрывает, что Элладу «Электры» снимает в Венгрии, так же как и Италию — в своей версии «Декамерона». Страны те выглядят у него чудесно истинными. А тут «натуральная» Греция кажется оскорбительно подмененной, схожей с заводскими задворками. Хороша колыбель культуры! Явно предупреждая это недоумение, режиссер окольцовывает фильм видеокадрами съемок, успокаивая: все-де понарошку, мы лишь играем в Аристофана, «играем Аристофана».
Итак — игра! Импровизация! Не стенать же над «поруганным классиком» на манер злобно-угрюмых гонителей Абрама Терца! Веселый, забористый Аристофан если что и предписывает режиссерам, то свободу от буквализма, остроумие, вольность фантазии.
Но... отчего рабски скована кинокамера? Не вдохновляет Греция? Снимали бы в Подмосковье. Монотонно сменяются однообразные крупные планы декламирующих актеров... Камера страшится расплескать нюансы вдохновения? Но здесь — ученическое чтение по ролям, да и с юмором у прелестных дам туговато: стихи, искрящиеся солоноватой эротикой, они натужливо драматизируют, «переживая» по Станиславскому. Изобразительная фантазия? Старательно сооружены сатир, парочка кентавров — Греция все-таки... Но стебелек девичьего торса «кентаврессы», привитый к мохнатому кобыльему крупу,— зрелище не поэтичное, а безвкусное и противное. Сатир мужественно ковыляет на подламывающихся ножках-ходульках — впору заключать пари, не свалится ли бедолага прямо в кадре.
Скучновато, и в атаку на неблагодарно задремывающего зрителя брошены «эротические» резервы сюжета, благо общественность уже слабо реагирует на вопли, памятно заклинавшие империализм, что «секса у нас нет». Актеры не обременяют себя фиговыми листиками — вновь последуем их отваге, выговорим простецкое авторам: коль обнажаете тело, позаботьтесь, чтобы оно выглядело эстетично. М. Янчо изукрашивает зеленые равнины хороводами-гирляндами нагих дев... но у них, простите, фигуры точеные, они судорожно не втягивают болтающийся животик, на бедрах мужчин нет белых полосок от плавок, как у нашенских «греков».
Впрямь, где набраться античных статей нашей женщине, прокуренной, ссутуленной в очередях, изнуренной абортами, общественной работой, лишенной овощей и косметики?
В фильме поневоле отпечатались наши телесная деградация и уровень понимания эротики. Голые воины бегут на штурм крепости, занятой женами,— камера с удовольствием панорамирует по плещущим мужским достоинствам. Смело и по нынешним временам, но... на какую реакцию рассчитано? На родимое «гы-ы-ы...», на тыканье пальцем в экран? Эротика понимается тут нецивилизованно, чуть не на манер переростка, что, сопя в зловонии, разрисовывает сортирные дверцы.
У греков рискованные сюжеты выглядят нормой — в вазописи облагороженные самим словно природоестественным ритмом линий, круглящихся, мерно набегающих, как барашки, волн. Для авторов же «Комедии...» эротика — неприличное, показ которого отвоевывают, которое преодолевают, преступают, стиснув зубы. Не мучиться бы, бросить несвойственное — самонасилие уродует. Но — клокочут, кличут на подвиг неистребимые гены соцреализма. Раскрепощение явлено здесь... самоотверженно, как самоотречение, над нагими телами витает дух «строительства узкоколейки». Дева с вызовом обнажает грудь — рванув тунику до боли знакомым предрасстрельным жестом революционного матроса. Мужики, кривляясь, отважно задирают рубахи перед камерой — разголяя чахлые ляжки, дряблые «достоинства». С размаху плюхнувшись, голый актер червем извивается в луже... Непотребство творится с забубённой отчаянностью, ухарской надсадой — йе-е-ех, где наша не пропадала!.. Не свобода это — хулиганский вызов раба.
В экранизации, лишенной историзма, с былым поневоле соизмеряются черты создателей, непрошено отразясь. Актриса в тунике лениво мусолит сигарету — беглый кадр выдает, что античностью поверены здесь мы — истеричные, бескультурные, раздобревшие на макаронах, но фанаберящие, претендующие на избранность.
Во вклеенных в фильм — не пропадать же добру! — видеокадрах девчонки покуривают, тянут «Пепси», загорают, забавляют оператора гримасками. Актриса показывает язык — стерпим, лишь бы вновь не изводила себя и нас натужливой декламацией, рядом с которой вырвавшееся у нее милое восклицание кажется чудом естественности, райской музыкой.
На простеньких кадрах этих и отдыхаешь, и думаешь о совсем уж неприличном по нынешним деловым временам, вконец угробившим понятие «работать»: раньше «перевыполняли план», ныне — «зарабатывают», по-прежнему не производя ничего путного. Можно, конечно, порадоваться за киногруппу, которой на съемках было куда приятнее, чем нам в кинозале, изнемогшим от плодов ее загранкомандировок.
Наш быт унизителен, и славно развлечься, обновить гардероб. Но участие в пошлостях — продление существования растлевающей системы, унижение профессии и зрителя, навек защемляющая бесовская ловушка.
При всей безоглядности не хватало духу выговорить: фильм снял Валерий Рубинчик, само имя которого было знаком кинокультуры. В его прежних фильмах естественно существовало то, на что безнадежно претендует «Комедия...»: в «готической» фантазии «Дикая охота короля Стаха» — изысканное воображение, глубинный историзм, в недооцененной ленте «Культпоход в театр» — волшебное соединение лирической поэзии и поэтики абсурда, и везде — благородство изображения, внутренняя свобода и... да-да, та самая пленительно-теплокровная эротика, которой и следа нет в этом его фильме.
Олег Ковалов
«Советский экран» № 12, 1990 год
